Маршал
Шрифт:
– Поймите, – она стояла перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем, – здесь все удобства на улице.
– Я неприхотлив. – Задор появился в голосе Тоты.
– И кровать одна.
– А я спать не буду… По очереди будем спать. – Тут они оба засмеялись, а она продолжает:
– Сегодня пятница. Напьются. Бывает, буянят.
– Вот и должен я тебя защитить.
– Сейчас вы не ощущаете, но здесь прохладно, а ветер ночью задует – всюду щели. Под утро особенно холодно.
– С милой и в шалаше рай! – театрально воскликнул Тота.
– Тогда
– Как я хочу? – задал он вопрос. Она не ответила…
Жизнь порою парадоксальна.
Например, светит солнце – хорошо. Солнцепек – очень плохо. Или дождик летом – благо. Ливень – потоп, наводнение.
Эти немудреные примеры пришли на ум Тоты Болотаева оттого, что он знает: с возрастом необходимо уединение, необходимо иметь хотя бы небольшое, но личное пространство. Однако личное пространство одинокой камеры – самое тяжелое наказание из изобретенных человечеством. Цель или итог такого наказания – сумасшествие. Временное противоядие есть – жить воспоминаниями… И почему-то ту ночь, ту первую ночь, с Дадой он вспоминал очень часто, пытаясь восстановить всё до мелочей…
Дада готовилась к приему гостя. Это было видно с первого взгляда по тщательно завитым светло-русым мягким волосам, и по многим-многим иным признакам, которые Тота особенно вспоминал, и, конечно же, по накрытому столу – запеченный муксун [10] , пирог с морковной начинкой и даже гранаты и шоколад, которые он в прошлый раз ей привозил.
Можно было сказать, что у них проходил некий светский поздний ужин, до того всё было торжественно, если бы из-за стен, со всех сторон, не слышались грубые, хмельные, мужские выкрики; порою резкий, истеричный девичий смех; плач ребенка и иной фон гуляющего в пятничный вечер рабочего общежития, а точнее, барака посреди промерзшей сибирской тайги.
10
Муксун – северная пресноводная рыба.
До определённого времени Болотаев был очень доволен, он действительно получил и получал всё, что хотел от этой встречи, до того всё было приятно, страстно, вкусно, как вдруг лампочка резко померкла, напряжение резко ушло.
– Вот черт, – прошептала Дада, – кто-то обогреватель врубил.
До того, как погас свет, она успела зажечь свечу. Вечер стал бы совсем романтичным, если бы хмельные мужские голоса не послышались прямо у их двери.
– Это Лёха хотел машину прогреть.
– Вот идиот.
– Минус сорок. Будет и пятьдесят.
– Свет не дадут?
– Не дадут, если Дада не пойдет в дежурку.
– А она сегодня не пойдет. К ней (тут очень грубое слово) из Москвы прибыл.
– Да ты что?
– А что, ты не слышал?
– Заждалась?!
– Дождалась!
– Ха-ха-ха! – Дружный, раскатистый хохот, от которого задрожали не только заиндевелые окна, но и огонёк свечи.
Блажь, в которой до этого пребывал гость, моментально
Тота понял, что надо как-то реагировать. И первая его реакция, реакция профессионального танцора, выправить перед выходом стать. Он напрягся, как вытянутая струна. Увидев его реакцию, Дада сказала:
– Успокойтесь. Я сейчас. – Она встала, выдвинула из-под кровати всё тот же старый чемодан, достала из него выцветший ватник и, на ходу надевая его, подошла к двери и, не открывая, каким-то резко изменённым, грубым голосом выдала:
– А ну прочь!.. Или Немого позвать? А то и сама выйду. Прочь! Идите в дежурку. Пусть свет дадут.
Кто-то стал орать, материться. Голоса спускаются, шум почти исчез.
Дада ещё немного постояла у двери, прислушиваясь. Потом повесила ватник на гвоздь, вернулась к столу, села на прежнее место, но при этом как-то виновато улыбнулась, будто её уличили в обмане.
Долгое молчание нарушил Тота:
– А Немой кто?
– Ай, – она небрежно махнула рукой. – местный уголовник. Так, блатной. Но эти мужики его боятся, он их на понт берет. А со мной, как с зэчкой, солидарен.
– Ты зэчка?
Она усмехнулась:
– Да. Было такое.
– А за что?
– Соучастие в убийстве.
Эта новость как кирпич на голову гостя:
– Кого? Как? За что? – Ужасные нотки в его тоне, а она спокойно:
– Вам чаю налить?
– Нет. Да. – Он уже сбивается, любопытство появилось. – А что было?
– Вам интересно? – Она загадочно улыбается. – В общем, был убит директор нашего детдома. Мне тогда уже шел пятнадцатый год. Я была крупная девочка, точнее, уже женщина. Была заводилой и не простой. К убийству я отношения не имела. К сожалению.
– Почему к сожалению? – всё более удивляется Тота.
– Долго рассказывать, да и мало кто поймет.
– Я постараюсь. – Всё же очень тих и угрюм стал голос гостя, но продолжения он ждал. – И что?
– А что? ЧП. Надо было образцово-показательно убийц наказать. Двух девочек, Нику и Машу, моих ближайших подруг, и меня, как подельницу, судили за групповое убийство… Маши уже нет. Очень красивая была, классная. Говорили, что на зоне покончила с собой, а скорее того… Ника до сих пор сидит. Ну а мне повезло, я была беременна. Вот… – Она полезла в раскрытый чемодан. Достала небольшую пачку фотографий. – Вот моя дочка. – Она пыталась, чтобы огонек свечи осветил уже поблекшее фото.
– А где она? – спросил Тота.
– Сказали, что умерла.
– Как умерла? – Гость почти ошарашен. – А ну… – Он взял фотографию.
Изображение нечеткое. Если бы не рана на лице, то Даду и не узнать; очень худая, тощая. Она сама ещё ребенок, только в широко раскрытых глазах страх, может, страх за ребенка.
– А где её похоронили? – допытывается Тота.
– Не знаю. Просто сообщили – умерла… Она была очень болезненной. Я её в тюрьме выхаживала и родила.
– А кто отец?