Март
Шрифт:
Бомбы завернули в куски коленкора. Получились свертки точь-в-точь такие, в каких модистки разносят заказы.
Метательные снаряды забрала Софья.
– Я буду ждать в кофейне, – сказал ей Волошин. И поспешно прибавил: – После, после того… И отвезу к Гесе.
И вот он на Невском. Щегольское пальто офицерского покроя, котелок, тросточка.
Сверкала капель, били копыта, шаркали, шаркали сотни ног.
До смерти хотелось есть, мутило от голода, почти сутки ничего не ел. По обеим сторонам проспекта были ресторации, кофейни,
Денис слонялся у Гостиного двора, у башни с часами, близ Казанского моста. У него был больной вид, на него озирались прохожие.
Он не замечал ничего.
К нему привязался канканный мотивчик. Денис слышал его на Приморском бульваре в Одессе, когда закончил свои «динамитный рейс». Мотивчик жужжал, Денис потряхивал головой, но дурацкое «ли-ля-ля, тру-ру-ру, ля-ля» не уходило, жужжало, мучило.
«А, чтоб тебя», – сморщился Денис и обмер: на Екатерининском канале резко треснул взрыв.
Жеребцы ошалело вздыбились. Кто-то закричал, кто-то рухнул в снег. Черная едкая туча заволокла карету, набережную, каменную стену Михайловского сада.
Секунду-другую туча висела мороком. Эхо взрыва, дробясь о фасады домов, умирало в жалобном дребезжании стекол.
И вдруг откуда-то вынырнул Рысаков.
– Держи! Держи! – вопил он, со всех ног бросаясь к Невскому.
Рысаков знал, что городовой и пристав, торчавшие на Театральном мосту, заметили его, заметили и узелок в его руках. Теперь узелка не было: бомба была брошена под колеса кареты. И он бежал, вопил.
Из ворот выскочил дворник, швырнул лом, как рюху, и Рысаков, присев от боли, завертелся волчком. На него с ходу шмякнулся подоспевший городовой.
Грязный, с прожелтью дым волочился по булыжнику, цеплялся за решетку канала. Задок кареты был разворочен – пружины, войлок, кожа свисали и топорщились.
Полковник Дворжицкий, оглушенный, с дергающейся окровавленной щекою смотрел ничего не соображая, как отворилась дверца с осколками зеркального стекла, как показался лакированный сапог. В гудящем сознании полицмейстера мелькнуло: «Вывеска», – ему почудилась вывеска сапожного мастера.
Из кареты вылез император. Его пьяно шатало. Медленно, как гирю поднимая, он перекрестился.
– Преступник?
– Схвачен, ваше величество… – Полковник всхлипнул. – Государь… в мои сани. Надо во дворец. Государь, умоляю… Опасно…
– Хорошо… Еду… – Александр тупо глядел на толпу, на спешившихся конвойных. – Но прежде… Где он?
Капитан Кох с обнаженной саблей держал за шиворот Рысакова: драповое пальто растерзано, клетчатое кашне сбилось, лицо в кровавых ссадинах.
Александр двинул подбородком:
– Этот?
– Т-т-точно так… – У Коха плясали губы. – Н-н-на-звался Глазовым.
– Хорррош, –
А там, рядом с санями, прислонился к решетке Гриневицкий со своим черным коленкоровым свертком. Александр увидел этот сверток, мгновенно, со слепящим ужасом все понял. Горло его расперло воем, но он не взвыл, не крикнул, а шагнул, как заведенный, покорно и отчетливо сознавая: «Смерть… Смерть…»
Руки с бомбой взметнулись.
«И небеса над головою твоею сделаются медью, и земля под тобою железом».
Глава 9 ДВЕ СМЕРТИ
Приспустили шторы, зажгли газ, зажгли свечи. Комната озарилась трепетно, тревожно. Врачи обменивались латинскими терминами, перебирали какие-то склянки. Пахло марлей, йодоформом, кровью.
– Конец… ничего… нельзя, – выталкивая слова, как вату, произнес лейб-медик Боткин и выпрямился, отбросив от очков руку с пенсне.
Во дворце, где была мглистая духота, о «нем» говорили уже как о покойнике, хотя в кабинете с приспущенными шторами смерть еще не довершила своего дела. А в залах, мглистых и душных, сенаторы, генералы и генерал-адъютанты думали уже не о том, что он отходит, а о том, что нужно привести в боевую готовность войско и закрыть кабаки; восстание – они говорили: «инсуррекция» – представлялось буйством опившихся скотов.
Генерал фон Розенбах, верткий гномик, шмыгнул, звякая крестами. В руках у него была срочная депеша для военного и полицейского телеграфа:
Во все части петербургского гарнизона. Всем чинам быть в казармах, и людей не увольнять. Приказано принять меры к охранению порядка в казармах.
В кабинет государя поспешал старик протоиерей Бажанов. Духовника императора, члена святейшего синода оторвали от скромной трапезы. Серьезный, бледный, искренне опечаленный, он торопился причастить умирающего.
Огромная безмолвная толпа завороженно глазела на фельдъегерские тройки, на батальон преображенцев, медленно втягивающийся во внутренние дворцовые дворы, на императорский штандарт – знак того, что Александр Второй еще царствует, еще жив.
Денис Волошин был в толпе.
Он встретил Софью после взрыва, встретил на Невском, она едва держалась на ногах. Пока он вез ее на Тележную, ей стало дурно. Увидев Гесю, Софья заплакала.
Денис растерянно затоптался. Геся его выпроводила: «Пусть она побудет со мною».
Он был рад уйти. Ему нужно было двигаться, куда-то торопиться, что-то делать. Он закуривал и бросал папиросы, спички ломались, обжигали ему пальцы. Трость он потерял, котелок сбился на затылок. Он где-то схватил извозчика, его обгоняли всадники, коляски, верховые жандармы… Наконец он добрался до Адмиралтейства, очутился в толпе на Дворцовой площади.