Март

Давыдов Юрий Владимирович

Уж не жду от жизни ничего я,И не жаль мне прошлого ничуть…

А прошлое было в самой этой песне: и светлый березняк, что сквозил за деревенькой, и слезы мамани, когда Тимоха покидал дом, и пыль, и навоз на старой Смоленской дороге, и питерская окраина в жестких росчерках дождей.

* * *

Ну, расходились топоры, далече разнеслось.

Ладно тесали плотники, спорилось дело. Работа нехитрая,

но спешная. Как кончат, так это сей же час начальство деньгу на кон. Известно: кончил дело – гуляй смело.

Факелы горели. Рыжие отблески зверовато скалились на топорах. Топоры поплясывали: тюк-туп, тюк-туп, туп, туп. И щепа, белая, что кипень, потрескивала, текла.

Ночь-то, гляди, выдалась чистая. Звездочки, как свечки в божьем храме. К утру надобно сладить два помоста. Первый, для господ, – отчетливо будет видать: второй – под виселицу, ешафотом зовут, тоже высокий. Сталоть, не одним господам, всем православным хорошо будет видать.

Ух, расходились топоры. Далече разнеслось… Жарко плотникам; в одних рубахах они, да и рубахи хоть выжимай. Любо плотникам спешное дело делать, нехитрую работу работать. Вкривь ли, вкось – сойдет. Было бы крепко сшито. Нынче мало спросу на мастеров, дожидайся лета, а тут, видишь, пофартило.

Бар, говорят, сказнят на ешафоте. Тех, что батюшку царя порешили намертво. Царское их величество не по нутру, значит, барам. Злодеи – одно слово. Царское величество завсегда об народе печалуются. Вот министры – иная статья. Вот бы министра какого боньбою, оно бы, глядишь, и ничего. А то царя! Намедни один охальник на Сенной ляпнул: «Старого, дескать, порешили и этого, молодого, пригвоздят!» Ну его-то, мужика сиволапого, тот же секунд заширманили. А не болтай, не болтай, дур-ра…

Шибко стучали топоры на Семеновском плацу. И факелы горели. Да только плац здоровый, во сто факелов не осветишь. Тут пол-Питера нагрянь – всем места достанет.

Старшому нет нужды понукать артельщиков. Зачем? Не жалеют силенки работнички. А светать зачнет, все в полном аккурате объявится. Объявится, коли артель взялась. Солнышко встанет, встанет над столичным городом Санкт-Петербургом высокая просторная виселица.

В закрытом фургоне прикатит на Семеновский плац длиннорукий палач господин Фролов. Походит туда-сюда в справной своей поддевочке, в скрипучих своих сапожках, все оглядит хозяйски, со строгостью. И дыхнет крепеньким водочным духом:

– А важный качель, братцы!

Старшой же плотник оробело перекрестится, задерет голову:

– Да уж ка-ачель… Страшно должно, а?

И палач ухмыльнется надменно:

– Чего страшного-то? Ну чего? Язык вывалится – во, по локоть, а рыло – синее синего. Вот те и вся недолга, дурень.

У, расходились топоры. Далече разнеслось.

* * *

В камере номер два прокурору Добржинскому изменяла свойственная ему живость речи и движений. И не мог он, не умел заменить их мерной погребальной бархатностью, какая приличествует

прокурору в камере осужденного на смерть.

Антон Францевич терялся от ее вежливости, корректности, машинальной, естественной, как у женщины, получившей хорошее домашнее воспитание. Он осведомился, назвав ее по имени-отчеству, не имеет ли Софья Львовна сделать какое-либо заявление.

– Мне бы очень хотелось получить свидание с Желябовым.

– К сожалению, не в моей власти. Я обязан снестись с высшим начальством.

Прокурор поклонился.

Свидания с Желябовым не дали. Предложили свидание с матерью.

Поспешно, словно спасаясь, Перовская отступила в глубь камеры. Склонилась, положила голову на высокий асфальтовый подоконник.

Наступило молчание.

Потом послышался шорох платья: вошла помощница начальника тюрьмы. Рослая, костлявая, похожая на классную даму, она заведовала женским отделением Дома предварительного заключения.

Перовская обернулась.

– Скажите, у вас есть дети?

– Да… – с запинкой ответила помощница.

– Вы мать, и вы поймете, как будет тяжело моей… – Перовская осеклась. Перевела взгляд на Добржинского: – Зачем доставлять маме нравственные страдания? Я так люблю ее…

Он поклонился.

Свидание с матерью не состоялось. Опять пришел Добржинский. Он не мог вымолвить ни слова. Наконец, потупившись, нервно оправив белоснежные манжеты, спросил, не сочтет ли Софья Львовна возможным подать прошение о помиловании на высочайшее имя.

Она улыбнулась серьезно, сдержанно, вдумчиво.

– Нет. И, пожалуйста, не настаивайте.

В ее голосе не было ничего нарочитого, никакого вызова или надрыва. Ее тон был ровен и вежлив. Добржинский похолодел. Он поклонился, но не ушел. Он медлил.

– Пожалуйста, не настаивайте, – повторила Перовская. – Бесполезно.

Он это знал, понимал. Но у него был конверт – письмо от матери, письмо к дочери. Он протянул конверт. Перовская взяла конверт. И тотчас поняла, что в этом письме. Рука ее задрожала.

– Послушайте, – упавшим, молящим голосом произнесла она. – Возьмите, прошу вас… Я не буду читать.

Прокурор поклонился. Он хотел что-то прибавить, но не нашелся и поклонился еще раз. Она остановила его в дверях:

– Скажите, в котором часу возьмут?

– В шесть, Софья Львовна.

– Одну?

– Нет, всех вместе.

– Благодарю вас, спасибо.

Больше Добржинский не являлся. И Перовская больше не ждала Добржинского. Но теперь, когда ее оставили в покое, Софья ощутила смутное беспокойство. Причиной было не завтрашнее, нет, что-то иное… Она облегченно вздохнула, нащупав суть: вот так же беспокоилась перед судом из-за неопрятности одежды, несвежести кружевного белого воротничка… Ей не пришло в голову, что здесь нечто сродни солдатскому обыкновению – надеть чистое в канун смертной битвы. И не пришло в голову, что смерть равнодушна к гигиене. Ей просто захотелось принять ванну.