Мартин Иден

Лондон Джек

— Шотландского нет, — заявил, возвратившись, Бриссенден. — Этот плут держит только американский. Зато я принес целую четверть.

— Я пошлю кого-нибудь из ребят за лимонами, — предложил Мартин, — и мы приготовим грог. Интересно, сколько Марлоу заработает на такой книжице?

— Долларов пятьдесят. Однако сомневаюсь, чтобы ему удалось выжать даже это. Не всякий издатель рискнет выпустить эту книжку.

— Так вы думаете, что жить поэзией нельзя? — лицо и тон Мартина выразили глубокое разочарование.

— Конечно, нет. Какой дурак станет на это рассчитывать? Рифмоплетством, пожалуй, еще можно. Вот Брюс, Виржиния Спринг, Седжвик процветают. Но поэзия!

Знаете, как Воган Марлоу добывает средства к существованию? Он преподает в Пенсильвании на курсах, предназначенных натаскивать к экзаменам отстающих мальчишек. Это наихудшее из всех видов ада на земле. Я не поменялся бы с ним, даже если бы он посулил мне за это пятьдесят лет жизни. А между тем, его произведения блещут среди кучи мусора современных рифмоплетов, как рубин среди моркови. А что пишут о нем критики! Будь они прокляты — все эти ничтожные бездушные людишки!

— О настоящих писателях большей частью пишут люди, которые сами не способны ничего создать, — заметил Мартин. — Я был поражен количеством ерунды, написанной о Стивенсоне и его сочинениях.

— Мегеры и гарпии! — проскрежетал Бриссенден. — Да, я помню, как эта свора старалась разнести его в клочья за его «Письмо отца Дамьена». Они анализировали, взвешивали, копались…

— Мерили его на свой мелкий мещанский аршин, — докончил Мартин.

— Вот именно, хорошо сказано. Они чавкают, гложут, обдирают все истинное, прекрасное, доброе, чтобы под конец одобрительно похлопать автора по спине, точно собаку: «Молодец, Фидо! Хороший пес!» Тьфу! Ричард Рилф перед самой своей смертью назвал их маленькими трескучими сороками в человеческом облике.

— Да, сороки, пытающиеся клевать звездную пыль, — горячо поддержал его Мартин, — мысль гения, сверкающую, как метеор. Я как-то написал статью о них или, вернее, о рецензентах.

— Покажите-ка, — быстро сказал Бриссенден.

Мартин откопал свою рукопись «Звездная пыль». Читая, Бриссенден то и дело посмеивался, потирая от восторга руки, и даже забыл о своем гроге.

— Думается мне, что вы сами частица этой звездной пыли, брошенная в мир гномов, у которых глаза плотно закрыты колпаками. Конечно, первый же журнал, к которому вы обратились, отверг вашу рукопись, — предположил Бриссенден.

Мартин заглянул в свою записную книжку:

— Двадцать семь журналов отказались принять ее.

Бриссенден попробовал было весело расхохотаться, но вместо этого разразился кашлем.

— Послушайте, Мартин, не может быть, чтобы вы не пробовали писать стихов. Давайте-ка сюда что-нибудь!

— Только не читайте их сейчас, — взмолился Мартин. — Я хочу поговорить с вами. Я вам упакую их, и вы прочтете все это дома.

Бриссенден вышел от него, унося под мышкой «Сонеты о любви» и «Пери и жемчуг». На следующий день он вернулся и потребовал:

— Дайте еще!

Бриссенден уверил Мартина, что считает его истинным поэтом. Из разговора Мартин узнал, что Бриссенден тоже пишет стихи. Познакомившись с его произведениями, Мартин пришел в восторг. Его поразило то, что Бриссенден ни разу не сделал попытки напечатать свои стихи.

— Черт с ними, со всеми этими журналами, — ответил Бриссенден, когда Мартин предложил ему поспособствовать с этим. — Любите красоту ради нее самой. И забудьте о журналах. Возвращайтесь вы к своему морю, к своим кораблям, Мартин Иден, — вот мой совет. Чего вы хотите в этих болотах, гниющих городах? Вы сами себя убиваете каждым лишним днем, который теряете, живя здесь, потому что принуждаете себя проституировать красоту во славу журналов. Что это вы мне

процитировали на днях? Ах, да! «Человек — последняя из эфемер». Зачем же вам, последней из эфемер, слава? Ведь если вы даже достигнете ее, она тотчас же отравит вас. Вы слишком цельны, слишком стихийны и слишком рациональны, чтобы благоденствовать. Я надеюсь, что вы никогда не продадите в журнал ни единой строчки. Одна только красота достойна служения. Служите же ей, и к черту толпу! Успех! На кой шут вам успех. Вы уже достигли его в своем сонете в честь Стивенсона, который стоит выше Хенли, в ваших «Сонетах о любви», в морских стихах. Ведь радость — не в достигнутом успехе, а в самом процессе созидания, в творчестве. Можете не говорить мне этого, я и сам знаю. Вы ранены красотой, и эта незаживающая рана жжет вас вечной мукой. Бросьте журналы! Пусть вашей целью будет красота. Зачем претворять красоту в золото? Впрочем, вам это все равно никогда не удастся, и я напрасно волнуюсь. Читайте журналы хоть тысячу лет, вы так и не найдете в них ничего, что могло бы выдержать сравнение хотя бы с одной строчкой Китса. Бросьте гоняться за славой и золотом. Запишитесь завтра же на какой-нибудь корабль и вернитесь к своему морю.

— Это погоня не за славой, а за любовью, — засмеялся в ответ Мартин. — В вашем космосе, по-видимому, нет места для любви. В моем же — красота лишь прислужница любви.

Бриссенден посмотрел на него с выражением восхищения и сожаления.

— Вы так еще молоды, Мартин, так молоды. Вы взлетите высоко, но ваши крылья сделаны из тончайшего газа и осыпаны пыльцой красивейших цветов. Смотрите, как бы не опалить их! Впрочем, вы, несомненно, уже опалили их. Ведь ясно, что ваши «Сонеты о любви» прославляют какую-то юбку, — стыдитесь!

— Мой цикл прославляет не только юбку, но и любовь, — снова рассмеялся Мартин.

— Философия безумия, — возразил Бриссенден. — Я убедился в этом когда-то, утопая в грезах, навеянных гашишем. Но берегитесь. Эти буржуазные города убьют вас. Вот возьмите хотя бы это гнездо торгашей, в котором я встретил вас. Их даже нельзя назвать гнилью. Нельзя сохранить здоровье в такой атмосфере. Это атмосфера низости, и вы не найдете среди них ни одного человека, который возвышался бы над этой низостью. Все они, мужчины и женщины, просто одушевленные желудки, управляемые семейными аппетитами…

Бриссенден внезапно умолк и посмотрел на Мартина. У него вдруг мелькнула догадка, и он сразу понял, в чем дело. На лице его отразилось изумление и испуг.

— И вы написали свои потрясающие «Сонеты о любви» в честь ее, в честь этой бледной сухопарой самочки?

В то же мгновение правая рука Мартина крепко схватила его за горло и встряхнула с такой силой, что у него застучали зубы. Взглянув ему в глаза, Мартин, однако, не увидел в них и следа страха: точно какой-то любопытный и насмешливый бесенок выглядывал из них. Мартин опомнился, разжал пальцы и, освободив шею Бриссендена, бросил его на кровать.

Отдышавшись, Бриссенден расхохотался.

— Вы бы сделали меня своим вечным должником, если бы отправили меня на тот свет.

— У меня страшно напряжены нервы в последние дни, — извинился Мартин. — Надеюсь, что я не причинил вам вреда? Я приготовлю вам сейчас свежий грог.

— Ах вы, юный грек! — продолжал Бриссенден. — Любопытно, знаете ли вы цену своему телу? Вы дьявольски сильны, точно молодой лев или пантера. Ну-ну, и придется же вам расплачиваться за эту силу.

— Что вы этим хотите сказать? — с любопытством спросил Мартин, передавая ему стакан. — Вот выпейте и не злитесь.