Марусина любовь
Шрифт:
– Нет, не понимаю… – глядя на сына грустно и чуть снисходительно, медленно проговорила Ксения Львовна. – Зачем устраивать истерику по такому простому поводу? Согласись, это глупо, Никита. Прекрати немедленно.
– И правда, Ксения Львовна… Может, потом… – робко, но в то же время отчаянно проговорила Маруся, прижимая ладони к груди. – Вы же видите, ему плохо… Он же отца сегодня похоронил, Ксения Львовна!
Свекровь высоко подняла брови, потом медленно перевела глаза на Марусю, стала разглядывать ее удивленно, словно только что обнаружила ее присутствие в комнате. Маруся поежилась под этим долгим
– Ложись спать, Никита. Поздно уже, – через минуту произнесла Ксения Львовна ровным металлическим голосом, не удостоив Марусю словесным ответом. И вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
– Господи, ну почему, почему она так, Никита… – всхлипнув, тихо заплакала Маруся, подходя к нему и садясь рядом на диван. – Зачем она так… Только что Виктора Николаевича похоронили, а она… Ведь горе такое у всех, неужели надо сейчас о делах говорить? Нет, не понимаю, не понимаю…
– А не надо понимать. Ты просто привыкай, а понимать не надо, – произнес он тихим и ровным голосом, от которого у Маруси мороз пробежал по коже. Она даже плакать перестала, уставилась на него удивленно.
– Как это – привыкай? К чему мне надо привыкать, Никит?
– Как это – к чему? К поводку. Ты что, так ничего до сих пор и не поняла? Я ж уже объяснял тебе, Марусь… Ты, наверное, думаешь, мама так уж своей клиникой озабочена? Да ничего подобного. С делами клиники и Леня Сергеев прекрасно справится. Ей я нужен, понимаешь? Я! Целиком и полностью. Вместе со всеми потрохами. Что делать – она иначе не может. Не умеет просто. Это не каприз, это… состояние ее психики, понимаешь? Называется – или мое, или никак. Пусть лучше это «мое» исчезнет, умрет, чем на свободу вырвется. Это жестоко звучит, но это так. Я думаю, она и сама порой этому состоянию не рада… К сожалению, ничего уже тут поделать нельзя…
– Как это – нельзя? Ты что говоришь, Никит? Неужели ты хочешь сказать, что ты ей уступишь?
– А что, у меня есть другой выход? – поднял он на нее совершенно больные глаза. – Ты что, видишь его, этот выход?
– Ну… Давай уйдем от нее! Снимем квартиру, будем жить самостоятельно!
– Нет, Марусь. Мы уже говорили с тобой на эту тему. Она моя мать, понимаешь? А я – ее сын. Я не смогу взять и перешагнуть через нее. Как я буду жить, зная, что она тут одна мучается?
– Ну, знаешь! – вдруг задохнулась возмущением Маруся, и даже подскочила с дивана, и фыркнула, как взнузданная кобылица, широко раздув ноздри. – Ну, знаешь! Ты просто боишься жить самостоятельно, боишься материальных трудностей, так и скажи… Сколько молодых пар живут сами по себе, снимают жилье, и ничего, с голоду не помирают!
– Да не в этом дело, Марусь. Никаких таких трудностей я не боюсь. Да и жилье у меня есть, кстати. Не в этом дело!
– Как это – жилье есть? Где? Откуда? – удивленно уставилась на него Маруся.
– Мне бабушка, папина мама, квартиру свою оставила. Еще при жизни на меня дарственную оформила. Но я не могу
– Это та квартира, что в доме на улице Чехова? Напротив кинотеатра «Современник»? – осторожно переспросила Маруся.
– Ну да… Улица Чехова, дом двадцать семь, квартира семьдесят семь… А откуда ты знаешь?
– Да так, случайно… А она сейчас пустая стоит?
– Нет. Не пустая. Ее две студентки снимают, мать сама их нашла. Дерет с них за аренду по полной программе. Но сейчас, по-моему, она ее продавать собралась…
– Как это – продавать? Ты что? Твою квартиру – и продавать? Документы же на тебя оформлены!
– Все, хватит, Марусь. Не надо! Ну что ты меня мучаешь? Говорю же – все это бесполезно. Замкнутый круг какой-то…
– Нет! Нет уж! Ничего не бесполезно! Да ты пойми, Никита, что ты своими уступками сам свою шею под поводок подставляешь! Надо же хоть раз попробовать показать зубы, ты что?
– Кому показать зубы? Родной матери? – поднял он на нее переполненные болью глаза.
Протест вдруг вспыхнул в ней так неожиданно и сильно, как вспыхивает костер, получивший щедрую порцию горючей жидкости. Даже грудь начало распирать от этого рвущегося наружу протеста, и она забегала заполошно по комнате, пыхтя и упираясь кулаками в круглые бедра.
– Да! Именно так! Именно родной матери! А что делать, если у тебя другого выхода нет? – остановилась она напротив него, размахивая руками. – И что с того, что она – твоя мать? Тебе теперь самому не жить, что ли? Принести себя в жертву этому… как ты говоришь… состоянию психики?
– Ну чего ты развоевалась, дурочка… Сядь, успокойся… – горестно усмехнулся он, потянув ее за руку. – Ты еще и не столкнулась с этим состоянием вплотную, а уже развоевалась… Да она тебя одним пальцем прижмет, и мокрого места не останется. Иди сюда, глупенькая…
Он снова с силой потянул ее к себе, но Маруся, вырвавшись, разъяренной кошкой отскочила в сторону, проговорила звонко:
– А это мы еще посмотрим, кто кого пальцем прижмет! Мне ведь бояться, учти, нечего, у меня родственных комплексов не имеется! Выходит, и терять мне нечего!
– Ну-ну… – удивленно усмехнувшись, взглянул на нее коротко Никита. – Ишь, какой волчище в сером зайчике проснулся… Посмотрим, на сколько хватит твоего приступа смелости! Может, ты и матери моей все это в лицо скажешь?
– А что? И скажу! Прямо сейчас и скажу!
Она пулей вылетела из комнаты, пробежала через гостиную, решительно распахнула дверь в спальню Ксении Львовны. Та подняла голову от подушки, посмотрела на Марусю с нескрываемой досадой:
– О господи, как ты меня напугала… Чего тебе, Марусь? Говори быстрее, у меня голова раскалывается…
Голос ее и в самом деле звучал болезненно. Маруся выдохнула из груди воздух, заправила за ухо выбившуюся непослушную прядь, потом снова вдохнула, проговорила решительно:
– Ксения Львовна! Я хочу вам сказать, что я… То есть мы, конечно… В общем, мы решили жить отдельно от вас! Завтра я съезжу, посмотрю Никитину квартиру, и…
– Ты знаешь, Маруся, мне кажется, что ты очень сильно поправилась за последнее время… – будто не слыша, медленно и насмешливо проговорила Ксения Львовна, критически разглядывая ее с ног до головы.