Марья-искусница

Перминов Геннадий

– Слушай, а почему Никанорыч такой неразговорчивый и мрачный? – шепотом спросила Маша.

– Стесняется, – коротко пояснил Васька. – Глухой он, то есть не совсем, но не слышит здорово. Он ведь две войны прошел, Георгиевский крест имеет. Герой!

Девушка уважительно посмотрела на угрюмого старика, который, подойдя к наковальне, пробурчал что-то неразборчивое. Васятка прекрасно понял деда и метнулся к куче древесного угля, которая от искр была предусмотрительно накрыта мешковиной.

– Качай, – отрывисто бросил он Маше, кивком головы указывая на длинную палку, а сам подбросил в горн угля. Синеватый огонек неохотно показал свои острые язычки, но, повинуясь потоку поступавшего

воздуха, вспыхнул, разгорелся и загудел монотонно и ровно.

– Давай! – весело скалясь, подзадорил Васятка девушку, беря в руки молот.

– Спелись, жених и невеста! – раздался позади громкий окрик. Одновременно оглянувшись, они увидали Семена, который, презрительно выпятив нижнюю губу, рассматривал их с нескрываемой насмешкой.

– Ты чего пришел? – Васька недовольно покосился на брата

– Мамка зовет. Дела дома, а вы тута шуры-муры разводите, – отозвался Семен и вышел на улицу.

– Так я пойду? – Маша вопросительно посмотрела на помрачневшего парня.

– Иди, – тот вздохнул. – Теперь дорогу найдешь?

– Найду, – смущенно выдохнула девушка и выбежала за Сенькой.

«Какие синие у него глаза. Как летнее небо в безоблачный день», – думала она, торопливо пробираясь по весенней распутице. «А может я влюбилась?», – размышляла девушка, ворочаясь на своем топчане и глядя в апрельскую темноту широко открытыми глазами. Она прекрасно знала и понимала значение этого слова, но никогда не испытывала подобного чувства. Ее можно было понять. Девочка, воспитанная в интеллигентной семье бабушкой с пуританскими взглядами… Но любовные повествования, находившиеся по строжайшим родительским запретом, почитать которые Маша была большая любительница, оставили естественный отпечаток в ее романтической душе. Белый конь, прекрасный принц в доспехах, старинный замок на берегу тихого озера. Наяву все было гораздо проще и прозаичнее. Богом забытая деревнька, полутемная кузница и он, Васятка…

– У каждой принцессы – свой принц, – с улыбкой прошептала Маша и крепко заснула.

– Не утомила я тебя, милок, своей болтовней? – Марья Владимировна с улыбкой посмотрела на будущего мэтра отечественной журналистики.

– Что вы, что вы?! – воскликнул Володя и вскочил. – Очень интересно.

– Ну, тогда присаживайся и слушай дальше, – плавно потек ее певучий говор. – Вот, говорят, молодежь нынче не та пошла – замуж выходят со школьной скамьи. А мне ведь еще и шестнадцати не было, а влюбилась так, что хоть сейчас была готова под венец пойти. Васятка, конечно, всё видел и понимал, но помалкивал. Не знай, может года мои малые его сдерживали. И Валентина как-то по-другому стала на меня поглядывать.

Незаметно подкрался лукавый май, который существенно прибавил работы кузнецам. Из военкомата с нарочным прислали приказ о полнейшей мобилизации тягловой силы для фронта. А если по-простому, то забирали всех работоспособных лошадей. И повели со всей округи, даже с Владимирской области и Мордовии, разномастных сивок с бурками к кузнице Никанорыча, на перековку. А тут как раз и посевная подоспела, поэтому звон кузнечного молота затихал только глубокой ночью.

Несмотря на косые, неодобрительно-завистливые взгляды Семена и понимающие вздохи Валентины, Машу неудержимо тянуло в кузницу. Восторженными глазами она смотрела, как дед длинными и неуклюжими клещами выхватывал из горна раскаленную болванку, швырял ее на наковальню и молоточком – тюк-тюк – указывал внуку, куда надо бить. Васька, весело скалясь, бухал тяжелой кувалдой, и разноцветные искры веселыми брызгами разлетались в разные стороны. Споро внучок

бьёт, ловко, старик едва болванку поспевает поворачивать, чтобы придать заготовке нужную форму. Глядь, а уже подкова получается, острый зуб для бороны или еще какая полезная железяка для хозяйства. Металл начинает темнеть, остывать, а для пущей закалки старик бросает ее в железную бочку с мутной водой и сует в пламя следующую. Минутная передышка. Маша подает Васятке ковшик с ледяной водой, принесенной из родника, и начинает равномерно качать меха. И вновь звонкие удары молота, снопы искр, шипение пара, передышка… Так каждый день. Все для фронта! Все для победы!

А первого июня, ближе к вечеру, на разбитой «эмке» военкома Васятке и еще нескольким деревенским парням привезли повестки на фронт. Всю ночь над притихшей деревушкой метался сдавленный плач, перебиваемый залихватскими переборами гармошки и пьяными выкриками. В доме кузнеца Морозова висела гнетущая тишина. Валентина, не обращая внимания на обильные потоки слез, струящихся по ее лицу, заботливо укладывала «сидор» сыну, Маша застыла в неопределенно-пугающем ступоре за столом, дед Никанорыч, прицепив к лацкану кургузого пиджака потемневший Георгиевский крест, сидел во дворе и, тупо уставившись в одну точку, курил одну самокрутку за другой. Васятка сидел за столом напротив Маши и пристально, словно в последний раз, рассматривал миловидное, ставшее за столь короткий срок родным и любимым, лицо девушки.

Когда первые лучи солнца выглянули из-за горизонта, в дверь просунулась заспанная физиономия Сеньки:

– Может с мамкой, с братом попрощаешься? – довольно неприветливо пробурчал он, бросив на Машу неприязненный взгляд. – И дед сидит на улице. Скоро выходить, а они все не наглядятся, не налюбуются друг дружкой! – Сенька с грохотом хлопнул дверями.

– Пора, – хрипло выдавил Василий и, поднявшись с лавки, забросил на плечо вещмешок. Следом вскочила Маша, тоскливо и страшно завыла Валентина.

– Мам, успокойся, – забормотал Васька и виновато опустил голову. – Я же живой еще, – он неумело прижал к себе худенькое тело матери. – Ты хоть перед людьми меня не позорь, – он, придерживая обмякшее тело матери, плечом толкнул дверь и вышел на улицу.

– Собрался, служивый, – едва разжимая губы, процедил Никанорыч, с трудом приподнимаясь с лавки. – Я не пойду к сельсовету, давай здесь простимся. Васятка усадил мамку и крепко обнял старика.

– Ты… это… по совести воюй, – растроганно пробормотал Никанорыч. – Не позорь фамилию… – он оттолкнул внука и отвернулся.

– Сенька, – понизив голос, обратился Васятка к брату. – Ты теперь старший, тебе и ответ за семью держать. Не провожайте меня. Сам дорогу знаю, – и пошел не спеша по улице. Маша, которая за всю церемонию прощания не произнесла ни слова, скромно стояла в сторонке, а когда Васятка скрылся из глаз, опрометью бросилась за ним.

– Вася! Васятка! Подожди! – простонала она и налетела на улыбавшегося парня, который поджидал ее за углом соседского дома. – А как же я? – запыхающимся голосом спросила она и стыдливо опустила голову.

– А что ты? – Васятка удивленно приподнял брови. – Это бабское дело – мужика с войны поджидать. Ты ведь дождешься меня, Марьюшка? К осени-то я по-любому вернусь.

– Я еще маленькая буду, – стыдливо пролепетала девушка, чувствуя, как у нее все затрепетало в груди.

– Ты, главное, дождись, – нравоучительно, на правах старшего, произнес Васька. – Дождись, а вырасти всегда успеешь. У нас с тобой впереди целая счастливая жизнь. Так как? – он требовательно смотрел на Машу. От переполнявших ее чувств у девушки перехватило дыхание, и она едва заметно кивнула головой.