Маша и Медведев
Шрифт:
И через два дня, вернувшись вечером домой, Медведев застал в квартире непрошеную гостью. Нинель вышла к нему, лучезарно улыбаясь.
— Что ты здесь делаешь? — остановил он ее порыв.
— Хочу забрать свои вещи...
— Забирай и уходи. И верни мне ключи.
— Ключи лежат на столике в прихожей.
— Вот и отлично.
Он ушел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Разложил бумаги, но работать не смог — эта женщина волновала его. Надо было уйти отсюда прочь, а он сидел и смотрел на дверь. Знал, что она войдет. И она вошла.
— Митька... — Ее голос дернулся и сорвался.
Она
Дмитрий видел, как она пытается что-то сказать, открывает рот, будто рыба, вытащенная из воды, как судорожно сжимают онемевшее горло тонкие пальцы с длинными кроваво-красными ногтями.
— Митька... прости меня. Ну, просто прости — и все! Давай начнем сначала. Без слов и объяснений. Без обид, без упреков. Будто и не было ничего — этого кошмара! А хочешь, скажи мне все, изругай последними словами. Я ведь знаю, что дрянь, продажная, расчетливая. Но сейчас мне ничего не нужно! Только быть с тобой рядом. Не гони меня, Митька! Не отталкивай, не бросай! Я ведь не люблю никого. А тебя люблю. Только тебя и люблю! И ты меня любишь, любишь, любишь!.. Ты же любишь меня, Митька... — не то спросила, не то внушала ему она.
И уже стояла рядом, обвивая белыми руками, прижимаясь молодым, горячим телом, и глаза смотрели в самую душу, не отпускали, и кружил голову пьянящий, нежный аромат ее кожи.
«Ведьма!» — подумал Дмитрий, уже не разбирая смысла произносимых ею слов, а только глядя, как подрагивают губы, о которых так тосковал в своей лесной глуши. И припал к этим губам, но не благоговейно, не как к живительному источнику, дарящему радость, а будто к чаше с ядом, смертельному зелью, несущему погибель, но оторваться уже не мог — слишком велико было искушение.
И взял он ее грубо, как девку, словно наказывал, но в неистовом поединке она все равно победила, стяжав все дары и награды.
— Ну что? Добилась своего? — спросил Дмитрий, почти отталкивая льнущую к нему Нинель.
Но та лишь сладко жмурилась, как довольная, сытая кошка.
— Сейчас ты уйдешь.
— Нет, только не сейчас!
— Продолжения не будет.
— Будет, Митька, будет...
Он резко встал. Она змеей скользнула следом, упала на колени, приникла жадным ртом, шепчущим жаркие слова. И нужно было, наверное, отрубить себе палец, чтобы побороть искушение, стряхнуть эти колдовские, тягучие чары.
Потом она спала, тесно прижавшись к нему всем телом и даже во сне чутко реагируя на малейшее его движение.
Митя лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел невидящими глазами в черное ночное окно.
«Что со мной происходит? Проворонил компанию постыднейшим образом. Уперся как бык, никого не хотел слушать. Что это — глупость? Слепая доверчивость? Самонадеянность? Или беспомощность — вот как с Нинелью?..»
Он попытался освободиться из жаркого плена, но она только крепче к нему прижалась.
«Сплю с женщиной, дважды меня предавшей, только потому, что она так захотела, и я, как прыщавый юнец, не сдержал эмоций! — продолжал он бичевать себя. — Сорок лет — ни жены, ни детей. Но разве эту женщину я хотел бы видеть матерью своего ребенка? А разве нет? Разве не ею я бредил в своем лесу? Неужели действительно люблю?
Он уснул, когда за окнами забрезжил серый рассвет, освободившись наконец-то из цепких объятий Нинели, так и не придумав для себя правильного решения.
А о Маше даже не вспомнил...
19
— Ой! — сказала Маруся. — Не может быть!..
И по тому, как она это сказала, по тому, как просияли ее глаза, Василий Игнатьевич понял, что с ней происходит. И пока он соображал, плохо это или хорошо и чем может закончиться, Маруся, снимая шубку, продолжала весело щебетать:
— А у меня сегодня счастливый день — пришло письмо от Юльки!
— Вот это замечательно! — обрадовался старик. — Мой руки, садись за стол — будем читать.
— А я уже на почте прочитала, не удержалась, — повинилась Маруся.
— А теперь все вместе почитаем. Только поешь сначала.
В будни готовил Василий Игнатьевич. И делал он это отменно, впрочем, как и всякую иную работу, превращавшуюся в его умелых руках в искусство. А Маруся возвращалась домой такая голодная!..
И, уплетая истомленное в чугунке в благословенном чреве русской печи жаркое, с солеными огурчиками, с квашеной капусткой, со столичными деликатесами, привезенными Митей, она слушала его рассказ о московской жизни — о судебном процессе, о восстановлении компании. И только обмакнув в густой соус и отправив в рот последний кусочек хлеба, увидела его смеющиеся глаза.
— Что? — смутилась Маруся. — Я опять слишком много съела? Но ведь питаюсь акридами и мокрицами! Да шесть километров по морозной дороге. Такой аппетит нагуляешь!.. И ем-то, как хорошая собака, — один раз в день...
— Ну что вы, Маша! Кушайте на здоровье! Я просто любовался вами.
— Любовались? — не поверила Маруся.
— Ну, конечно! Приятно посмотреть на человека, обладающего здоровым аппетитом и так ловко расправляющегося с содержимым тарелки...
— Да ты не слушай его, дочка, — пришел на помощь Василий Игнатьевич. — Это он тебя поддразнивает от хорошего настроения. Давайте лучше чай пить — самовар уже поспел. И торт Дмитрий знатный привез. Я таких и не видывал.
— Правда? — оживилась Маруся. — А какой? Бисквитный или песочный?
— О! — восхитился Митя. — Да вы еще и сладкоежка!
— А что это, мои милые, вы такие официальные? — удивился Василий Игнатьевич. — Почему бы вам не перейти на ты?
— А вот мы сейчас твоей наливочки выпьем на брудершафт и перейдем. Правда, Маша? — подмигнул Медведев.
И пока зардевшаяся Маруся подыскивала достойный ответ, вспомнив, что однажды они уже были на ты, генерал напомнил о Юлькином письме, и о брудершафте никто больше не поминал. Зато известие о грядущем дне рождения вызвало за столом настоящий переполох. Особенно переживал Василий Игнатьевич — как же это так получилось, что о столь знаменательном событии узналось совершенно случайно, а Маруся умолчала из ложной скромности?