Маша и Медведев
Шрифт:
Так или иначе, а расслабиться пока не получалось. Вот если только после открытия музея...
Торжественное мероприятие наметили на среду — день рождения Горюнова. Значит, Митя задержится еще как минимум на три дня. А что толку, если они только и делают, что ссорятся, как кошка с собакой?
«А если бы не ссорились, — спросила себя Маша, — ты бы что, согласилась на роль деревенской любовницы?»
Она уже задавала себе этот вопрос и отвечала на него отрицательно, не забывая уколоть себя тем, что, собственно, никто ей ничего не предлагает,
Через три дня он уедет, и когда явится в следующий раз — бог весть. А может быть, вообще исчезнет, растворившись в небытии, как папа с мамой. Или канет в Лету, пройдя краешком ее жизни, как Роман. А может, как Юлька, затеряется в недосягаемой дали.
«А потом уйдет Василий Игнатьевич, и я останусь совсем одна...»
Мысль о реальной и такой скорой смерти старика окатила волной холодного ужаса, и Маша зажала рот рукой, пытаясь остановить готовый сорваться с губ крик.
Где-то она читала, что в своем отношении к смерти люди делятся на три категории. Одни не думают о ней вообще, другие — до поры до времени, а третьи заранее холодеют от ужаса, глядя на близких, как на потенциальных покойников. Маруся была из третьих — холодела от ужаса.
Началось это после смерти родителей. Они ушли один за другим, и тогда она поняла, что боль утраты не исчезает, врастает, вплетается в душу, дремлет в сознании и, неожиданно пробуждаясь, ошеломляет неизбывной тоской, мукой нанесенных когда-то обид, которые уже никогда не исправить, виной за несказанные слова, несделанное добро, недоданное тепло.
Однажды Марусе приснилось, будто идут они с отцом холодным зимним городом.
— Ну все, — говорит он. — Мне пора.
— Как же ты дойдешь? — беспокоится Маруся, понимая его боль и ужас одиночества. — Я тебя провожу.
Но тот уходит один.
И Маруся, расстроенная тем, что оставила отца без поддержки, бежит следом, распахивает какую-то дверь и видит его в темном похоронном костюме.
Он в комнате, полной мужчин в таких же темных костюмах. Его встречают, жмут руку, хлопают по плечу, и отец, энергичный, веселый, вливается в какой-то важный, значительный для него процесс.
И Маруся отчетливо понимает, что больше не нужна этому молодому, сильному, талантливому инженеру — он снова в своей стихии, в водовороте любимого дела, в кругу единомышленников и утраченных когда-то друзей.
Это был очень важный для нее сон — весточка от отца, утешение и надежда, что тот где-то есть и счастлив, не исчез во времени и пространстве, распылившись в бездне небытия.
— Жалеть надо не тех, кто умер, — говорила мама, — а тех, кто остался, потому что именно они до дна выпивают чашу страдания.
«Вот и я все пью и пью из этой горькой бездонной чаши, а дна не видно», — пожалела себя
Но видно, не совсем беззвучно, потому что за стеной послышалось сначала деликатное покашливание, а потом старческие шаркающие шаги.
Маруся торопливо вытерла фартуком нос и загремела посудой.
— Устала, дочка? — зашел на кухню Василий Игнатьевич. — Может, в баньке попаришься? Усталость как рукой снимет.
— Мы же не топили, — удивилась она.
— Митя с утра затопил и веники запарил можжевеловые.
— Пойдем, Маш, — показался в дверях Медведев. — Я тебя быстро на ноги поставлю. Будешь как новенькая.
— Пойдем? — удивилась Маруся. — Ты что, предлагаешь мне свою компанию?
— А что здесь странного? — пожал плечами Медведев.
— Ну, если ты этого не понимаешь, вряд ли я смогу тебе объяснить.
— Во-первых, в деревнях испокон веков мужики и бабы мылись вместе. Во-вторых, сам себя никогда по-настоящему веничком не отхлещешь. В-третьих, — невозмутимо перечислял он свои аргументы, — в бане, как в морге, все равны. И наконец, в-четвертых, вдвоем гораздо веселее...
— По-моему, ты пьян.
— А ты чересчур застенчива для эмансипированной женщины, которая не стыдится публично демонстрировать свою наготу.
— Что-то я не понял... — нахмурился Василий Игнатьевич.
— Пока я позировала Крестниковскому, — повернулась к нему возмущенная Маруся, — Наташа написала свою картину: обнаженная женщина, похожая на меня, купается в озере...
— Человек, похожий на Генерального прокурора, — саркастически перебил Медведев. — Это ты!
— Повторяю: я не знала, что она там рисует!
— Вы собирались выставить эту картину в музее!
— Да нет же! Там висит работа Кузьмы!
— А зачем оставили в доме, где ее мог увидеть каждый?!
— Да иди ты в баню!
— Вот ты и иди!
— Ступайте-ка вы туда оба, — предложил генерал. — Так сейчас друг друга в боевом задоре веничками отхлещете...
— Нет! — гордо отказалась Маруся. — Я пойду одна. И прекрасно обойдусь без доморощенных банщиков!
Она собрала кое-какие вещички, прихватила косметичку и отправилась париться. Разделась в предбаннике, зашла в моечную. Ну и жарища! Что же тогда делается в парной?
Маруся приоткрыла дверь. Столбик термометра остановился на отметке восемьдесят пять градусов. Она замотала голову полотенцем и шагнула в пахнущее эвкалиптом пекло.
Едва она устроилась на полке, как в парилку с деловым видом вошел Митя и, не обращая на нее ни малейшего внимания, открыл печную заслонку и плеснул в раскаленное чрево водой из ковшика.
— Ты что себе позволяешь? — закипела Маруся. — Немедленно убирайся отсюда!..
Но тут ее накрыла обжигающая волна горячего воздуха, и стало невозможно не то что говорить — дышать. Митя между тем, покрутив у нее под носом можжевеловым веничком, жестом предложил лечь на лавку, и она сердито повиновалась.