Машина лорда Келвина
Шрифт:
«Что еще оставалось Сент-Иву, кроме как набраться терпения?» — спросил я себя. Повернуть обратно, вот что! Он так и поступил. Мы находились к северу от Тронхейма, в нескольких часах пути до цели, когда Сент-Ив объявил, что возвращается и берет с собою Хасбро. Я двинусь дальше один и выясню все, что только смогу. А они отправятся в Дувр, где Сент-Ив соберет научную конференцию. «Какой же я болван, — корил себя Сент-Ив, — какой идиот, ничтожество, простофиля!» Он, и только он повинен в гибели тех десятерых моряков. Предотвратить гибель людей и судов было бы не так сложно, не окажись он такой бестолочью. Ну, что тут сказать! Такова уж свойственная профессору манера: обвинять себя во всех злодеяниях мира. Сент-Иву
Когда они выносили свой багаж на платформу, Хасбро обернулся ко мне, одним долгим взглядом выразив возложенные на меня надежды. Сент-Ив же выглядел опустошенным и подавленным, и только в глубине его глаз что-то мерцало: казалось, он всецело сосредоточился на некой точке где-то на линии горизонта — на злобном лице Игнасио Нарбондо — и поклялся не сводить глаз с этого лица, пока Нарбондо не погрузится в небытие.
Я вышел их проводить на перрон, и, улучив минутку, Хасбро отвел меня в сторонку и произнес прочувствованную речь, сводившуюся к тому, что он позаботится о профессоре и в конце концов мы одержим победу. Моя задача — не волноваться и выяснить всю правду о судьбе Нарбондо. Сент-Ив отчаянно нуждается в проверенных фактах; его мозг надежен, как часовой механизм, но из-за недостатка информации прямо на наших глазах замедляет ход и тикает все тише…
Сент-Ив предложил вновь воспользоваться дирижаблем. Мне, как это уже вам известно, предстояло добраться до горы Йарстаад на поезде, произвести там необходимые изыскания, а затем ждать прибытия воздушного судна, которое вылетит из Дувра сразу по прибытии туда Сент-Ива. Водный транспорт почти не действовал: паромы из Фландрии и Нормандии не ходили вовсе, а те, что прибывали в Дувр с севера, подолгу простаивали в доках. Поэтому Сент-Ив и планировал воспользоваться другой стихией, надеясь, что дирижабль вернет меня в Англию как раз вовремя, чтобы я оказался полезен.
«С самого начала стоило воспользоваться дирижаблем», — сетовал Сент-Ив на овевавшем платформу арктическом ветру. Нужно было поступить так, сделать этак… Я впервые видел профессора в таком смятении, поэтому лишь кивал и невнятно бурчал в ответ. Спорить с Сент-Ивом среди скалистого ландшафта, способного одним своим видом обратить в ледышку всякую надежду, не было ни малейшего толку. Мне предстояло продолжить путь со всей отвагой и решимостью, какие я только смогу изобразить.
На какой-то короткий миг, стоя на холодной платформе, я пожелал вдруг, чтобы Сент-Ив никогда не нашел Нарбондо, ибо, как ни ужасно это звучит, поиски горбатого злодея наполняли смыслом жизнь моего великого друга.
За плечами у Нарбондо — длинное и довольно запутанное преступное прошлое: занятия вивисекцией, изготовление фальшивок, убийства… И еще десятка с полтора случаев, когда он чудом избегал смерти, включая и побег из Ньюгейтской тюрьмы накануне назначенной казни. Нет ничего подлого, низкого или отвратительного, к чему он не приложил бы свою руку. Нарбондо занимался алхимией и изучал физиологию земноводных; разбирая давно забытые записи Парацельса, изобрел способ возвращения мертвых к жизни. Его дед, Нарбондо-старший, некогда добившийся успеха в подобных опытах, описал процедуру в своих дневниках, давно считавшихся утраченными. Именно на эти «бумаги», к слову сказать, и ссылалась та женщина в лавке мистера Годелла.
Скрытая в дневниках тайна — более глубокая, чем кажется на первый взгляд, уходящая своими корнями чуть ли не в предысторию человечества и связанная незримыми нитями с самыми дальними уголками мира, — нам была явно не по зубам. Мы довольствовались лишь ее отголосками, к которым относилась и вся эта история с академиком Хиггинсом и капитаном Боукером, ожившим Нарбондо и затонувшими в Дуврском проливе судами. Когда столько всего наверчено, даже самый блестящий ум
И вот они отправились на юг, а я двинулся на север и лишь много дней спустя, снова встретив друзей в городишке Стерн-Бей, узнал все подробности их приключений. Дело в том, что, хотя дирижабль за мной прибыл вовремя и мое спасение из норвежского «плена» прошло без сучка и задоринки, в Дувр я прибыл слишком поздно и не смог составить компанию своим друзьям в их опасных научных поисках. Впрочем, я несколько забегаю вперед. Сейчас важнее рассказать о том, что мне удалось выяснить в Йармолде, небольшой деревеньке у подножия горы.
Нарбондо все-таки выудили из водяной могилы, и сделал это высокий худой человек с плешью на макушке. А именно Леопольд Хиггинс, хотя в журнале гостиницы он указал фамилию «Уиггинс», — верный признак помешательства или излишней самоуверенности. Это, как и подробности оживления доктора Нарбондо, я узнал от парня, который ночевал в конуре на задах конюшен, поскольку занимался лошадьми. Он стал невольным свидетелем разворачивавшихся там событий, в чем ему, кстати, никто и не препятствовал. Так вот, Хиггинс и его сообщник — капитан Боукер, судя по описанию, — прибыли в деревеньку поздним вечером и привезли с собой тело Нарбондо, твердое, как мороженая рыба. Они утверждали, что их приятель упал в озеро еще утром во время совместного восхождения. История не хуже прочих: в этих краях подобные происшествия не часто, но случались, так что рассказ визитеров не вызвал особых подозрений. Хиггинс заявил, что он дипломированный врач, поэтому посылать в Будё за местным доктором нет нужды.
Тело Нарбондо, вопреки ожиданиям местных жителей, Хиггинс поместил не в гостинице, а в конюшнях, объясняя свой выбор тем, что процесс оттаивания и возвращения к жизни требует особого температурного режима и занимает немало времени. В итоге первые две ночи Нарбондо спал у конюха на столе, прикрытый лишь тонким одеялом. Хиггинс кормил Нарбондо одним рыбьим жиром, торжественно именуя его «эликсиром». Сам Хиггинс утверждал, что это рыбий жир. Однажды, когда Нарбондо начал стонать и дергать конечностями, Хиггинс сказал, что тот «приходит в себя слишком быстро», и тут же вытащил несчастного на мороз, чтобы тот опять закоченел.
Конюх, который поведал мне обо всем этом, оказался человеком сообразительным: он отметил, что это был никакой не рыбий жир — уж рыбий-то жир он ни с чем не спутает. А поили замерзшего чем-то другим: пресловутый «эликсир» вонял гнилью и какой-то гадостью. «У меня глаз наметан», — сказал конюх, объясняя, почему счел Хиггинса и Боукера мошенниками. Он подсматривал за ними сквозь замочную скважину, когда те думали, что он спит. Нарбондо полностью очнулся только на четвертую ночь, и то лишь на несколько секунд. Хиггинс собрал загадочный аппарат — шланги, насосы, резервуары с желтой жидкостью — и всю ночь опрыскивал доктора туманными парами, пока капитан Боукер храпел на соломе. За час до рассвета Нарбондо вдруг открыл глаза, обвел взглядом освещенную лампой конюшню, удивился немного, но потом скривил губы в подобии усмешки и произнес одно только слово: «Хорошо». После чего вновь лишился чувств.
Итак, я узнал все, ради чего сюда прибыл, причем потратил на это менее получаса, и потом целыми днями бродил по деревне и, заталкивая в себя безвкусную пищу, праздно гадал, чем заняты мои товарищи и когда прилетит дирижабль. Повернув обратно, Сент-Ив оказался прав: для беседы с конюхом присутствия всех троих не потребовалось. Меня, сказать по правде, беспокоила лишь одна незначительная деталь: по словам конюха, у человека, выловленного из карстового озера, были молочно-белые волосы и бледная кожа, как у мертвеца, выкопанного из-под снега или выбеленного морозом, тогда как сорвавшийся в озеро Нарбондо был черноволос, с первыми признаками седины.