Машина пробуждения
Шрифт:
– Смешное подобие богини пытается казаться не менее смешной женщиной!
– Знаешь, ты мне кое о чем напомнила. – Алуэтт подняла взгляд и принялась выискивать что-то наверху. – Мой приятель Рабле, тот, что перестал верить в Христа и принялся делать вид, будто верит в демократию, как-то раз сказал: «Fay ce que voudras»[34]. А Святой Августин, который никогда не был со мной дружен, добавил: «Люби и делай что хочешь». Впрочем, Рабле всегда был лжецом, а что до Августина, так это берберское отродье никто не видел с тех самых пор, как его
– Да, – сказал Купер, – звучит безумно. И что это должно значить?
– И какое отношение все это имеет к тебе, представительнице Первых людей? – спросила Сесстри.
– Не помню, – пожала плечами Алуэтт. – Но ведь это заставило вас помолчать хотя бы минутку, не так ли? – Затем она указала на огромный металлический шип, нависающий над пещерой, и черное озеро под ним. – Видите ли, для Развеянных это самое сакральное из всех мест. Их грот Белых Слез. Я часто прихожу сюда, когда у меня тяжело на душе.
– Белых Слез? – Сесстри наморщила носик, глядя на черный водоем.
– Теперь ты видишь, в чем проблема.
Сесстри кивнула. Купер повернул голову к темной поверхности и тут же застонал. Его спина болела. Она очень и очень сильно болела.
– Ох, бедненький, пущенный на фарш Купер. У меня тут есть кое-что для тебя.
Алуэтт извлекла откуда-то из-за спины поднос и сняла металлическую крышку. Поклонившись, она протянула Куперу сандвич. Запах был восхитительным.
– Откуда ты узнала? – Купер взял два кусочка тостов, между которыми было намазано лиловое варенье и положено чуть больше, чем обычно кладется в бутерброд, кусочков колбасы. В следующую секунду он уже плакал.
– Что это с твоими глазами? – спросил Никсон. – И где мой бутер?
Купер всхлипнул и ответил сквозь слезы:
– Это «секретный послеобеденный перекус», как называла его моя бабушка. Она давала мне сандвичи с жареной колбасой и вареньем. Но откуда ты это узнала?
– Ох, сладенький, – произнесла Алуэтт, гладя его по голове, – из всех вопросов, что ты мог задать, потерянные удовольствия – это одна из тех вещей, что я просто знаю. – Она зашла ему за спину, присела, чтобы посмотреть на его раны, и аж перекосилась.
Если Купер и услышал ее ответ, то не подал виду, погрузившись в воспоминания.
– Она жила в Арканзасе, и я гостил у нее по два или три раза за год, а иногда и они с дедушкой приезжали. Мама вечно считала калории, но бабушка готовила мне блины на жиру, оставшемся от жарки колбасы, и держала их на огне до тех пор, пока они не начинали крошиться по краям… А после того как заканчивались ее любимые мыльные оперы, мы доедали остатки колбасы с апельсиновым вареньем и белым хлебом. Как-то раз я рассказал об этом друзьям, но те сказали, что такая жратва для жиртрестов. – Все еще не прекращая плакать, он поднял взгляд, но в нем читалась нежность. – Как же я скучал по ней, когда она умерла!
Пока Купер говорил, захваченный грезами о чем-то, что пусть
Но Купер все не умолкал:
– Знаю, странно говорить об этом в Особенной Жуткой Пещере, но бабушка сейчас будто стоит прямо передо мной, и мне кажется, что я потеряю ее навсегда, если не выскажу этого вслух. У нее строгое лицо, но зато она так балует внуков… А еще у нее распухшие суставы. Я валялся на диване, положив голову на ее колени, пока она смотрела «Как вращается мир» и массировала мне виски своими колдовскими руками. В кино они могли бы показаться страшными, но в присутствии дедушки, сидящего в кресле в этом своем цельнокроеном стареньком гоночном костюме, и той стервы Люсинды на экране эти руки из фильма ужасов, лежащие на моей голове, были истинным чудом. Я забывал обо всех своих мелких проблемах, что выглядят такими огромными, когда ты юн, забывал об издевках одноклассников, о подлом учителе, обо всех этих делах между мальчиками и девочками и обо всем прочем.
Алуэтт наносила мазь очень осторожно, и там, где субстанция касалась тела Купера, открытые раны тут же подсыхали и переставали кровоточить, а зловещий багрянец неизбежной в таких случаях инфекции вдруг спадал, и спина постепенно превращалась из свежего кошмара в старый, этакое напоминание о счастливо пережитом ужасе. Шрамы были глубокими, Купер лишился значительной части кожи и жирового слоя, зато обзавелся новенькой, розовой и неповрежденной плотью. Впрочем, он этого, казалось, даже не заметил.
– Но я не могу представить свою бабушку в какой-то иной роли, нежели роли моей бабушки – старенькой, мудрой и такой суровой со всеми, кто не принадлежит ей. Я думал, что ее не стало… просто не стало, или как там еще любит издеваться эта вселенная над замечательными пожилыми дамами, осмелившимися верить в рай, который слишком уж хорош, чтобы существовать на самом деле.
– Какой же ты милый! – прошептала ему на ухо Алуэтт. – Поверь, Купер, так и полагается думать всякому хорошему внуку.
Он пожал плечами и только теперь заметил, что снова может это сделать. Кроме того, ушла и боль, преследовавшая его с момента отбытия эср.
– Угу, да только это глупо. Моя бабушка не исчезла, и вселенная не запихнула ее в какое-нибудь там приятное местечко. Ее же ведь просто вышвырнуло куда-то в другой мир, и теперь у нее новая жизнь, так?
– Разумеется.
Алуэтт спрятала измазанный жиром горшок за свою удивительную спину. Вытерев пальцы о руки Купера, она улыбнулась, оценивая работу, а затем извлекла опять же из-за спины клетчатую рабочую рубашку и набросила на плечи своего пациента.