Машина пространства
Шрифт:
Минут через пятнадцать он уже перестал замечать стук колес. А после вторых пятидесяти профессор стал рассказывать о себе и вовсе удивительные вещи.
Оказалось, что Иван Михайлович Зайцев, росший в семье потомственных московских интеллигентов-естественников в четвертом поколении, с юности был захвачен страстью ко всяческим оккультным наукам.
Все началось с находки, неожиданно сделанной им в отцовской библиотеке.
Это было еще дореволюционное, прижизненное издание Папюса, 1911 года. Открыв книгу из любопытства, Ваня Зайцев прочел ее всю в один присест тут же, не отходя от книжного шкафа. А на следующий день свалился в постель с высокой температурой, то ли от простуды, полученной
Вскоре, как ни странно, ему это удалось. Странно потому, что на тот момент Зайцеву едва исполнилось четырнадцать. Да и к выводу о том, что такие люди должны существовать и крутятся они именно возле букинистических магазинов, он пришел чисто умозрительно. Священную каббалистическую книгу «Зоар» в русском переводе Зайцев лихо выменял на привезенный отцом из Англии двойной виниловый альбом «The Dark Side of the Moon».
В шестнадцать, по собственному признанию, он уже устраивал дома подпольные спиритические сеансы, делал нумерологические расчеты, составлял натальные карты и ставил алхимические опыты, выдавая их за страстное увлечение фотографией. Денег на покупку новых книг ему теперь хватало, да и не только. Еще через год Ваня Зайцев, слывший к тому времени в кругах доморощенных столичных эзотериков юным дарованием, организовал из своих знакомых тайное общество последователей Гермеса Трисмегиста с далеко идущими планами мистического переустройства всей политической системы Железной империи, озаряемой сквозь грозы негаснущим солнцем свободы.
– Все закончилось, как и следовало ожидать, – подвел итог своим юношеским поискам мистического и трансцендентного Иван Михайлович.
– Вас сожгли на костре? – пошутил Пеликанов, вспомнив о давнем поклоннике Трисмегиста – Джордано Бруно.
– Нет, гораздо прозаичней, – хмыкнул Зайцев. – Кто-то из своих же настучал куда следует, и нашу шарашкину контору быстро прикрыли. Хорошо еще, что все члены тайного общества на тот момент были несовершеннолетними, а то бы такую статью припаяли. Отца, правда, тогда вызвали в комитет для беседы. – Иван Михайлович флегматично почесал голову, припоминая. – Сказали, что если он сам быстро мне мозги не вправит, то они сделают все, чтобы убрать его с должности заведующего кафедрой в университете. Меня грозились исключить из комсомола, а это, знаете ли, в те времена ставило крест на перспективе получения высшего образования, что в глазах моих родителей было равносильно гражданской казни. – Зайцев, оставаясь бесстрастен лицом, обнажил свои ровные, мелкие зубы.
– И что отец?
– Умер.
– Умер?!
– Вскоре после того разговора скоропостижно скончался в вагоне метро. Обширный инфаркт, – буднично констатировал профессор.
– М-да… – Пеликанов сочувственно покачал головой. – Надо же.
Иван Михайлович стал разливать по третьей, которую выпили молча, не чокаясь.
– И что было дальше? – Жора, отломив кусочек от куриного бока белого мяса со шкуркой, пытался разгадать запах специй.
– Дальше я понял, что впредь нужно быть умнее, то есть заниматься оккультизмом и магией в одиночку. И потом, я решил, что связь с миром мертвых следует устанавливать на вполне научной основе.
– Вы не перестаете удивлять меня, Иван Михайлович, – искренне восхитился Пеликанов. Он еще раз оглядел профессора. Даром что пятнадцать лет в журналистике,
– Пустяки, – отмахнулся Зайцев. – Вы слышали что-нибудь о морталогии?
– Пожалуй, нет. А что это?
– Наука о смерти.
– Ого! – Пеликанов потянулся за салфеткой.
– Изначально она была чем-то вроде маргинальной части антропологии, касающейся изучения поминальных обрядов и древних погребальных культов. В ее рамках также описывались способы общения живых и мертвых у различных первобытных племен. Так сказать, в контексте неизбежной культурной дихотомии жизни и смерти, – конспиративно подмигнул Зайцев. – Но постепенно она выделилась в самостоятельную науку. Морталогия более-менее свободно развивается в США, Германии и во Франции. В одно время ее ряды активно пополнялись французскими структуралистами, – продолжил объяснять Зайцев.
– А в России? – поинтересовался Жора. – Так вы, значит, морталогию преподаете, Иван Михайлович? – осенило его.
Профессор взглянул на Пеликанова, как на сумасшедшего.
– В России такое возможно разве что в элективной форме и в предельно гомеопатических дозах, да и то чисто теоретически. Как вы себе это представляете, в рамках нынешнего образовательного стандарта?
Жора никак себе не представлял и самого образовательного стандарта, но в общем и целом догадывался. Однако после ста пятидесяти у него возникла хулиганская мысль.
– Так вдруг они там в Кремле с Ильичом или с Иосифом Виссарионовичем захотят посоветоваться? – стрельнув глазами в небо, весело предположил он.
– Они и так советуются, – серьезно ответил Зайцев. – По-старинке работают, ретрограды. А между тем мы тут кой в чем преуспели, – выдержав небольшую паузу, не без удовольствия сообщил он.
Пеликанов догадался, что под «нами» Иван Михайлович имел в виду почти наверняка исключительно себя.
– Я про вас статью напишу, хотите? – предложил Жора.
– Не напишете, – немного подумав, ответил профессор.
– Это почему?
– Когда я расскажу вам, сами поймете.
Иван Михайлович как-то странно насупился и стал смотреть исподлобья. «Как вепрь», – пронеслось в голове у Жоры. В профессорском взгляде ему даже почудилась некая скрытая угроза. Но он догадался, что Иван Михайлович здесь ни при чем. Сквозь него проступала какая-то иная мрачная, нечеловеческая сила.
– Расскажите, там видно будет, – пожал плечами Жора.
Зайцев еще какое-то время мялся и ерзал, будто прикидывал, стоит ли, в самом деле. Потом, по всей видимости, задумался, с чего лучше начать.
– В особенности после смерти отца, мне не давал покоя один вопрос, – начал наконец он, став едва заметно раскачиваться. – Где находятся мертвые? Откуда, из какого места они приходят, чтобы общаться с живыми? Надеюсь, вы понимаете, дорогой Горгий Павлович, что если существует так называемый «тот свет», то он непременно существует где-то, а стало быть, находится в определенном пространственном положении относительно мира живых, каким бы диким, на первый взгляд, ни казалось это утверждение. К примеру, еще ваш знаменитый тезка Горгий Леонтийский считал существование «нигде» полнейшей нелепицей и внутренне противоречивой невозможностью.
Пеликанов кивнул, хотя такая постановка вопроса и в самом деле показалась ему диковатой.
– Пока мне все кажется логичным, – согласился Жора. – Но разве о местонахождении того света нельзя напрямую спросить, допустим, у тех же мертвых?
– Я спрашивал, – мгновенно откликнулся Зайцев, – много раз. Все, к кому я обращался с данным вопросом, либо молчали, либо отвечали предельно иносказательно и расплывчато.
– И какой вы сделали из этого вывод?
Профессор с сомнением скривил рот.