Машина пространства

Синицын Алексей

– Ну да, жених.

– Тогда понятно, – соврал Пеликанов.

– Вы бы мне сразу сказали, чего нужно, я бы вам сама принесла.

– Сразу я не знал, – посетовал Жора.

– Так я могу сейчас сходить, только пол домету и руки помою. Сходить?

– Нет, спасибо, не нужно, я так…

– Ну как знаете. Вологда?

– Да.

– Видите, я помню, – проводница снова принялась за уборку.

Жора потоптался с ноги на ногу, рассматривая ее проступающий через форменную юбку четко очерченный муравьиный зад.

– Мой сосед по купе. Вы не знаете, куда он делся?

Что-то давно его не видать.

На этот раз она распрямилась стремительно, как от змеиного укуса.

– Только этого мне не хватало!

– Чего? – не понял Пеликанов.

В расширившихся серых глазах проводницы застыл первобытный ужас.

– Чего – пропащих! Прошлой осенью прямо эпидемия какая-то была. Шестеро! В этом году, думали, слава богу, а оно, прости господи, опять началось.

Проводница начала судорожно стягивать с себя перчатки, а потом стала размашисто креститься на иконку Пресвятой Богородицы, висящую в углу над металлической раковиной.

Жора плохо понимал, о чем она и что вообще происходит.

– Подождите, вы хотите сказать, у вас это регулярно люди пропадают? – оторопел Пеликанов.

– Да никакие они не люди, говорю же – пропащие. На поездах северного направления такое уж сколько лет творится, никто и не помнит, когда началось. То у нас объявятся, то на Мурманском, то на Вятском, – начала быстро перечислять она. – Иногда, бывает, на Воркутинском, но это редко. Войдет такая нежить под видом обычного пассажира, посидит-посидит, чаю попьет, а потом, исчезает, поминай, как звали. Да еще и прихватит с собой что-нибудь, а нам – отчитывайся за недостачу. Лет двадцать тому назад, говорят, на «Карелии» повадились ездить, каждую неделю до Рождественского поста пропадали.

– Вы сейчас серьезно? – Жора всматривался в проводницу так, словно пытался разглядеть внутри нее какой-то удивительный механизм, заставляющий ее нести всю эту фантастическую чушь.

– Нам шутить на работе не положено. У нас с этим строго, – предупредила она.

– Куда они на поездах дальнего следования могут ездить? – изумился Пеликанов.

Он вспомнил, что в Средние века существовали «корабли дураков», на которых за пределы городов высылали душевнобольных, прокаженных и пьяниц, а ему в силу каких-то особых заслуг посчастливилось оказаться в поезде сумасшедших. По всей видимости, неспроста.

– Откуда мне знать? Я сама крещеная, и сына, как положено, на сороковой день окрестила, – зачем-то добавила проводница.

– И что, вещи вот так после себя оставляют? Куртки, портфели, зонты? – усомнился Жора.

– Да вроде нет, не было такого.

Пеликанов услышал в голосе проводницы затеплившуюся надежду.

– А ваш сосед без вещей пропал?

Когда они достигли восьмого купе, Иван Михайлович Зайцев сидел на своем месте, как ни в чем не бывало, закинув ногу на ногу, и всем видом выражал удовольствие от поедания шоколадной конфеты.

– Так здесь он, а вы говорите, – обиделась проводница.

– Иван Михайлович, я вас потерял, я уж было… – залепетал Жора.

Заметив стоящую на столе бутылку виски, проводница понимающе закачала головой.

– Я

решил, что для вас будет лучше один раз увидеть, – объяснил Зайцев, когда они вновь остались одни. – Точнее сказать, наоборот, потерять меня из виду.

– Так вы говорите, что все время никуда не отлучались? – не мог поверить Пеликанов.

– Скажем так, я не совершал никаких пространственных перемещений, – уточнил профессор.

– Тогда как же?

Жоре казалось, что если это не гипноз, то какой-то хитроумный фокуснический трюк в стиле Дэвида Копперфильда, построенный на оптическом обмане.

– Нет, – твердо заявил Зайцев. – Никаких специальных приспособлений, чтобы обмануть вас, дорогой Горгий Павлович, у меня нет, и шапки-невидимки тоже.

Пеликанов нервно отпил воды из пластиковой бутылки.

Зайцев рассмеялся.

– Помните, дорогой Горгий Павлович, как прячутся маленькие дети? Они с силой зажмуривают глаза и закрывают лицо руками, чтобы их никто не нашел. Нам подобный ход мыслей кажется трогательным и наивным. Мы считаем, что дети совершают логическую ошибку, полагая, что если они никого не видят, то и сами для других становятся невидимыми. Но должен вам сказать, что в целом они действуют верно.

– Вот как? Интересно.

– Когда гоголевскому Вию поднимают веки, чтобы он смог разглядеть Хому Брута, – заулыбался Зайцев, рассеиваясь взглядом во все стороны, – какой-то внутренний голос шепчет Хоме, чтобы сам он не смел смотреть. Но Философ не удержался от любопытства и взглянул и именно этим выдал себя. Его в буквальном смысле пеленгуют, по испускаемому сигналу. Но для того чтобы стать полностью невидимым для других, нужно не только не смотреть на них, нужно стать невидимым для самого себя. Не прятаться, а именно потерять себя из виду и, таким образом, исчезнуть. Но у детей, как правило, не хватает необходимой для этого дхараны. – Зайцев, постучал кулаком по своему колену.

– Чего?

– Дхараны. Так на санскрите называется предельная концентрация, максимально возможное сужение поля внимания, при котором достигается полная пратьяхара, – еще менее понятно пояснил он.

«Полная пратьяхара – это сильно сказано, – подумал Жора, – нужно будет запомнить».

– Но вы ведь, наверное, уже и сами догадываетесь, дорогой Горгий Павлович, что гипотетическим пределом для сужения поля внимания и выражением максимально возможной концентрации является…

– Точка, – дошло до Пеликанова.

– Точка, – подтвердил Иван Михайлович. – Согласно толковому словарю Даля, точка есть результат укола или прокола чем-то острым. Очень верно подмечено. Сконцентрированное сознание подобно острейшей игле или тончайшему лазерному лучу. Оно способно в буквальном смысле проколоть пространство, пронзить его насквозь. – Зайцев сделал изящный фехтовальный выпад зонтом.

– Сознание – да, но ведь пропадает тело! – напомнил Жора.

– А разве вы меня сейчас видите телом? – обезоруживающе улыбнулся Зайцев. – Все, что может тело, – это передавать в мозг зрительный сигнал, преобразующийся в нервные импульсы, но само видение без участия сознания невозможно.