Машина различий

Стерлинг Брюс

– А вы сможете? – спросила она наконец.

– Это сделаю не я, а ваши показания. Я стану лишь инструментом их передачи.

– Нет, – покачала головой Сибил, – если я обвиню его публично, то тем самым подставлюсь. Вы же сами сказали, что Чарльз – не единственный, кого мне следует бояться. Я ведь была в “Гранде” той ночью, помните? А у мести длинные руки.

– Я не предлагаю вам обвинять его публично. Хватит и шантажа.

Глаза Сибил смотрели сквозь Олифанта, куда-то в далекое прошлое.

– Они были очень близки, Чарльз

и отец, или только так казалось... Возможно, если бы все сложилось иначе...

– Эгремонт не в силах забыть о своем предательстве. Это зерно постоянного раздражения, вокруг которого формируется вся его порочная политика. Ваша телеграмма гальванизировала чувство вины – и ужас перед тем, что выйдут на свет его прошлые пролуддитские симпатии. Теперь он пытается укротить зверя, взяв себе в союзники политический террор. Но мы с вами его остановим.

В синих глазах появилось странное спокойствие.

– Мне хочется верить вам, мистер Олифант.

– Я обеспечу вам полную безопасность, – сказал Олифант, удивляясь глубине своего чувства. – Оставаясь во Франции, вы будете жить под защитой могущественных друзей, моих коллег, имперских агентов. Нас ожидает фиакр и стенографист, который запишет ваши показания.

В задней части кафе одышечно захрипел маленький пневматический панмелодиум. Обернувшись, Олифант поймал взгляд мушара Беро, который курил голландскую глиняную трубку в компании оживленно чешущих языком кинотропистов.

– Мадам Турнашон, – сказал Олифант, поднимаясь, – могу я предложить вам руку?

– Она у вас уже зажила, да? – Сибил встала в шорохе кринолина.

– Совершенно, – ответил Олифант, вспоминая Эдо, полумрак, молниеносный удар самурайского меча. Он пытался утихомирить того парня стеком.

Сибил взяла Олифанта под руку, и он повел ее к выходу, осторожно огибая гризеток, поднятых на ноги машинной музыкой панмелодиума.

Навстречу им в кафе ворвалась девушка, ее голые груди были вымазаны зеленым, с талии свисали угловатые куски медной фольги, похожие на листья финиковой пальмы, аппроксимированные кинотропом. За девушкой следовали двое парней, одетые – вернее сказать, раздетые -аналогичным образом; Олифант совершенно растерялся.

– Идемте, – сказала Сибил, – неужели вы не понимаете, что это студенты-художники после бала? Здесь же – Монмартр, а художники, они умеют повеселиться.

* * *

Олифант лелеял надежду лично доставить Чарльзу Эгремонту текст показаний Сибил Джерард. Но по возвращении в Англию запущенный сифилис, симптомы которого доктор Макнил ошибочно диагностировал как “железнодорожный хребет”, на время ограничил его активность. Под видом коммивояжера из Эльзаса, родины месье Арсло, Олифант скрылся от мира в одной из брайтонских водолечебниц, чтобы поправить здоровье и разослать целый ряд телеграмм.

Новейшей модели “Зефир”, арендованный

в камдентаунском коммерческом гараже, позволил мистеру Мори Аринори добраться до Белгрейвии ровно к четырем часам дня – в точности к моменту, когда Чарльз Эгремонт отправлялся в парламент, где этому выдающемуся политику предстояло произнести крайне важную речь.

Телохранитель мистера Эгремонта, приставленный к нему Отделом криминальной антропометрии Центрального статистического бюро, с автоматическим карабином под пальто, внимательно наблюдает, как Мори сходит с “Зефира”, – миниатюрная фигурка в вечернем костюме.

Мори идет по свежевыпавшему снегу, его ботинки оставляют четкие отпечатки, в которых просвечивает черный асфальт.

– Для вас, сэр, – произносит Мори и кланяется, передавая Эгремонту плотный конверт. – Доброго вам дня, сэр.

Снова надев круглые защитные очки на эластичной ленте, Мори возвращается к “Зефиру”.

– Необыкновенный персонаж, – говорит Эгремонт, разглядывая конверт. – Ну где же это видано, чтобы китайцы так одевались...

Отступать.

Повторяться.

Встать

над стылыми строчками колесных следов,

над снежными просторами улиц.

Вплестись в стогранную структуру столицы,

забывая.

МОДУС

ПАСЬЯНС ИЛЛЮСТРАЦИЙ

ЯЗЫК ОБОЗНАЧЕНИЙ

Большое колесо в центре, малые – по окружности. Такое расположение осей открывало широчайшие перспективы, теперь разностной машине была подвластна вся арифметика. Смутно прорисовалась даже конструкция аналитической машины, и я бросился в погоню за этим видением.

Чертежи и опыты стоили очень дорого. Чтобы снять часть нагрузки с моего собственного мозга, были привлечены чертежники высочайшей квалификации, в то время как опытные мастеровые изготавливали экспериментальные механизмы.

Для осуществления своих изысканий я приобрел в тихом уголке Лондона дом с четвертью акра земли. Каретный сарай был переооборудован в кузницу и литейную мастерскую, а конюшня – в мастерские. Кроме того, я построил новые, более обширные мастерские, а также огнестойкое здание для работы чертежников и своей собственной.

Даже самая великолепная память не смогла бы удержать в себе сложные взаимоотношения частей механизма. Я преодолел эту трудность, улучшив и расширив язык знаков, механическую алгебру, подробно описанную мной в одном из номеров “Философских докладов Королевского общества” за 1826 год. Если бы не это вспомогательное средство, масштаб предпринятых мною исследований не позволил бы закончить их ни в какой обозримый срок, однако при помощи языка обозначений машина стала реальностью.

Лорд Чарльз Бэббидж, “Эпизоды из жизни философа”, 1864 г.