Машина ужаса(Фантастические произведения)
Шрифт:
Я даже написал ему об этом, рассказывая о домашних впечатлениях, и постарался представить в смешном виде готовившееся на него покушение. Однако он, видимо, вовсе потерял чувство юмора, так как ответил на это в самом серьезном тоне благодарностью моей жене за заботу о его судьбе.
Еще больше, кажется, интересовался этой судьбой дядюшка Морев. Он расспрашивал меня обо всех подробностях происшедшего и выражал сожаление по поводу несчастья, постигшего племянника, видимо только из вежливости. Ему трудно было скрыть свое удовлетворение по поводу того, что вся эта драма давала такой богатый опытный материал для поверки изучения работы психографа.
Аппарат продолжал работать неутомимо. Медленно вращалась лента на барабане, и
Вскоре этот удивительный прибор остался единственным звеном, связывающим нас с Юрием, и единственным признаком его существования.
Первые два месяца мы продолжали с ним переписку, при чем я писал в Филадельфию до востребования; Юрий отвечал коротко, сдержанно и почти ничего не писал о главном; только в последнем письме была глухая фраза о том, что он намерен «выследить зверя в его берлоге». В следующем письме он просил не писать ему, пока он не даст нового адреса, а затем всякие известия от него прекратились.
При других условиях я склонен был бы думать, что приятель мой погиб в неравной борьбе. Но психограф чертил неутомимо и бесстрастно. Прямая линия время от времени прерывалась колебаниями, а это свидетельствовало о том, что источник, заставляющий воспринимать эти вибрации, еще существует.
Я теперь много вечеров проводил у Сергея Павловича то в созерцании работы этого сказочного прибора, то наблюдая опыты, иллюстрирующие новые достижения Морева.
Последнее время он работал над упрощением и усовершенствованием оболочек, изолирующих нервномозговой аппарат от электромагнитных психических волн. Сначала он сконструировал нечто вроде шлема из материи, пропитанной этим изолятором, закрывающего голову, но оказалось, что для полного ограждения от действия колебаний необходима совершенно замкнутая оболочка.
Тогда Сергей Павлович устроил целое одеяние из такой ткани, пропитанной изолятором, напоминавшее по виду те костюмы, которые в великую войну одевали в предохранение от поражения горчичным газом, одним из ужаснейших орудий последнего периода этой четырехлетней бойни.
Удивительное ощущение охватывало меня, когда я надевал эту будто маскарадную хламиду. Это было чувство полной отчужденности, одиночества, совершенной отрезанности ото всего окружающего. Все движения, видимые сквозь зеленоватые стекла шлема, казались, не более жизненными, чем суета фигур на экране кинематографа. Душа делалась недоступной состраданию, сочувствию, живым откликам на совершающееся вокруг. Пребывание в этом костюме действовало подавляющим образом, и я спешил от него освободиться, тем более, что к тяжелому состоянию духа присоединялся неприятный, слегка приторный запах, круживший голову и возбуждавший даже тошноту.
Были и другие опыты, не менее интересные и, главное, имеющие возможность практического применения.
Еще покойному отцу Сергея Павловича удалось получить такого же рода изолятор, задерживающий не все вибрации, излучаемые живым организмом, а только те, которые соответствовали неприятным, болезненным переживаниям, словом человеческому страданию. Теперь, в течение минувшего года, Мореву удалось выделить другое вещество, довольно совершенно я отражавшее колебания, вызываемые повышенной жизненной
Первый раз я попал в одну из этих комнат, не будучи предупрежденным, и пробыл там недолго, занятый собранными здесь чертежами, снимками, схемами и описанием некоторых работ Сергея Павловича и его покойного отца. Внимание мое было совершенно поглощено, и тем не менее не дольше, как через полчаса я почувствовал такое тяжелое гнетущее ощущение смутного беспокойства, подавленности, что невольно сказал об этом Мореву.
— Вы знаете, если бы я верил в предчувствия, я бы сказал, что у меня сейчас на душе шевелится какое-то мерзкое ожидание большого несчастья… Чёрт знает что такое! Просто нервы развинтились, конечно. Мне и так давно бы надо было лечиться.
Морев засмеялся.
— Нет, лечиться не стоит. Дело проще, чем вы думаете. Просто вы варитесь в соку собственного дурного настроения, как любил говорить мой покойный отец.
— Что вы этим хотите сказать?
Сергей Павлович объяснил мне сущность опыта и добавил:
— Так за много лет художник угадывает иногда смутно то, что после ученый дает миру как осязаемый факт. На мысль таких множителей печали и радости отца моего натолкнул один из рассказов Эдгара По, в котором, если вспомните, говорится о влиянии цвета обоев в комнате на настроение и состояние духа.
— Помню, помню. Это один из самых глубоко волнующих его рассказов.
— Да, и вот вам фантазия поэта, преломившись сквозь законы и формулы физики и химии, стала явью, делом сегодняшнего дня.
И не дальше, как через полчаса после этого, попав во второй изолятор, я ощутил такое чувство бодрости, такой прилив радостного возбуждения и оптимизма, что готов был расцеловать не только Сергея Павловича, но и самого Джозефа Эликотта, если бы он тут очутился.
— Но ведь вы таким образом можете предложить новый метод лечения неврастении, ипохондрии, мизантропии и прочей гадости в том же роде? — вырвалось у меня.
— Я и предполагаю использовать этот способ для борьбы с некоторыми нервно-психическими заболеваниями и сейчасработаю над этим вопросом с невропатологом профессором Яншиным.
— Да тут, кажется, дальше и работать не над чем, — засмеялся я: — понастроить этаких изоляторов тысячами, покрыть ими стены наших домов, и года через два — три можно выкинуть над землею аншлаг: «Нет больше пессимизма!».
— К сожалению, это обошлось бы приблизительно в ту же сумму, как если бы мы все стены наших жилищ вздумали покрыть слоем чистого золота в полмиллиметра толщиной. Недаром эта комнатушка такая крохотная. И то об этом эксперименте без субсидии от государства я, разумеется, не мог бы и думать.