Маска Аполлона
Шрифт:
От Леней до Дионисий время пролетает быстро. На Дионисиях у меня была хорошая роль, но и у Теодора тоже; он вполне заслуженно победил; а кроме того, если бы его не было, я мог бы проиграть и Филемону. Но принимали меня хорошо; я стал уже таким протагонистом, за которым спонсоры гонялись, — и был вполне доволен жизнью. А вскоре мне домой принесли письмо от Диона. В нем были разные хорошие слова по поводу моего выступления, а потом вот что: «Я знаю, что ты разделишь нашу радость, когда узнаешь о возвращении Платона. Он уже в Тарентуме и собирается в Афины при первом попутном ветре.»
14
Дионисия побудило расстаться с Платоном отнюдь не возвращение весенней погоды, удачной для плавания. Причиной стала война.
Дион, зная карфагенян, старался чтобы они не прослышали об его опале; в результате они обнаружили, что
Позже, Спевсипп рассказывал мне историю той зимы. Пока Платон был болен, весь город говорил, что Архонт переживает больше, чем когда его собственный отец умирал. Но едва опасность миновала и Платон поднялся на ноги, снова начались прежние мучительные сцены; всегда с одним и тем же требованием — быть первым среди друзей. Спевсипп вытерпел даже больше чем мог. По его словам, это напоминало школу, в которой маленький мальчик влюбился в другого. Но он признавал, что бедняга кажется страдал по-настоящему.
Человек низкий стал бы ему льстить; человек обычных достоинств быстро лишил бы его всяких надежд. Но Платон рассчитывал воспользоваться любовью Дионисия, чтобы привлечь его к философии; он посчитал бы позорным отвергнуть эту любовь ради собственного спокойствия. Терпеливо и самоотверженно он старался использовать то обаяние, что Дион помнил уже двадцать лет, чтобы превратить своего тюремщика в арестанта. Спевсипп рассказывал, это было похоже на диалог рыбы и птицы: каждый звал другого в среду, в которой тот жить не может. Для одного вершиной любви было совершенство, для другого — обладание.
— Ну, тут во многом его отец виноват — заметил я. — Ведь пока он был жив, бедному малому ни капельки самоуважения не позволяли. А теперь он дорвался, как голодный до пиршества, и хватает со стола всё что видит. Где ему было манер набраться? Отнеси это на счет нищеты его.
— Не думаю, что в юности ему досталась хотя бы половина тех бед, какие пережил Платон, — ответил Спевсипп нетерпеливо. — Война, осада, смерть друзей; и не только в боях — от рук друзей тоже… Родных его убили как тиранов, — и по сей день презирают, — а потом еще и Сократа, которого он любил и почитал превыше всех, тоже убили, по приговору… Но что с того; кто вопит, того и жалеют. Так или иначе, он продолжал повторять Дионисию, что путь к его расположению через философию лежит; а Дионисий постоянно отвечал, что сначала он должен от Диона отречься; потому что иначе — где гарантия, что он учит и советует правильно? Филист его с самого начала предупреждал, что Платон старается его ослабить, чтобы Дион мог власть захватить. Так что ему нужно было доказательство верности, понимаешь?
Это поразило даже меня:
— Вот это да! И Платон глотал все эти оскорбления?
— Оскорбить может только взрослый. Ты ж не станешь бить ребенка, если тот капризничает и за одежду твою хватается.
— Может быть и стану… Но ведь иногда он вполне вменяем и разумен.
— Совершенно верно; как раз поэтому Платон и бился с ним всё это время. Но в душе он ребенок. Скорее, приемный.
Даже когда весна принесла войну, он не хотел отпускать Платона. Спевсипп был в отчаянии: Архонт обязан появляться на поле боя; а Платон, оставшись в Ортидже среди врагов, прожил бы не больше недели. Сам он прекрасно это понимал, но не проявлял ни малейшего беспокойства по этому поводу. В разговорах с Дионисием он сетовал на долгое отсутствие в Академии и на местный климат, который ему хорошо бы поменять. В конце концов Дионисий согласился его отпустить; но с условием, что если он вернет Диона из изгнания, то и Платон вернется в Сиракузы. Вот так он уже в третий раз рисковал жизнью ради друга, прекрасно сознавая, на что идет.
Вскоре после его возвращения я его видел на концерте в Одеоне. Сутулости прибавилось и лицо посерело; похудел сильно, широкие плечи торчат костями; а возле рта залегли глубокие морщины. Но голова — прекрасная. Хагнон сказал, что хотел бы сделать с него масляный портрет, хотя бронза была бы еще лучше.
В общем, в конце концов его — и даже Спевсиппа — проводили с массой подарков и со всеми возможными почестями. Платон мог бы увезти с собой гору сицилийского золота, если бы взял; хоть для себя, хоть для Академии; Дионисий счастлив был бы стать ее покровителем. Но Академия принимала дары только от тех, кто исповедовал ее принципы; Платон не хотел давать посторонним возможности вмешиваться в
У меня была идея податься на гастроли в тот год. Но предложений оказалось столько, что и выбраться некогда. Сначала играл в Эфесе, потом в Милете, а там получил приглашение в Пергамон… А в Дельфах, на Пифийском Фестивале, милостью Аполлона меня наградили венком. Когда я нагнул под него голову, услышал высоко над Федриадами крик орла; может, это был тот самый, что крикнул «Йа-а-а!» когда я на кране болтался…
Это был последний раз, когда я играл с Анаксием. Мы остались в прекрасных отношениях с ним, но разочарованный актер — это уже не актер. Единственное, что удерживало его от депрессии, это надежда преуспеть в политике. Раз так, я не пытался его разубеждать; даже позволил ему практиковать на мне свои речи, есть такое упражнение в школах риторики, где учат — как они сами говорят — выдавать черное за белое. По-моему, это хорошо демонстрирует, на что я готов для друзей своих.
Когда актер становится известен, ему приходится много путешествовать; но в последующие годы Дион ездил почти столько же, сколько я.
Он появлялся на всех больших праздниках; в Олимпии и в Дельфах, в Эпидавре и на Делосе — всюду он был почетным гостем кого-нибудь из именитых людей, и всюду его окружала толпа. Все его любили, хотя по разным причинам. Большинство тиранов, захватив власть, начинают с убийства аристократов; поэтому консерваторы ненавидят тиранию не меньше чем демократы, а в Дионе они находили всё, что им дорого. Его политические стремления были умеренны, руки чисты; он ни разу не унизился до услуг доносчиков или наемных убийц, он никогда не поднимал чернь на бунт; всё дворянство Эллады превозносило его добродетели, достойные древних героев. Даже спартанцы, союзники Дионисия, приняли его в своем городе; они чтили и священные узы родства, и его уважение к закону. Но он еще и противопоставил себя тирану, и очутился в изгнании, — поэтому его полюбили и все демократы. Хвалить Диона можно было где угодно и с кем угодно. Я почти стыдился хорошо о нём говорить.
Славу он сносил с таким же достоинством, как и беды. Он был именно тем, кем казался; слабостей, которые приходилось бы скрывать, чтобы не усилить врагов, у него попросту не существовало. Философы посвящали ему свои труды, поэты воспевали в героических одах. Его необычная внешность, безукоризненное отношение к перемене судьбы, богатство его (сумма, что присылали ему каждый год, по аттическим меркам была громадной) и его связь с Академией — словно агитировали повсюду за философский образ жизни. Сам он жил очень скромно, но всегда был готов раскошелиться для других. Двор перед его домом всегда был полон просителей; он был щедрым покровителем искусств. Кажется, это было на второй год его изгнания, на Дионисиях, когда Платон выставил на конкурс хоровую оду и известил всех, что финансирует постановку Дион: жест благодарности за афинское гостеприимство. Костюмы были потрясающие: виноградные лозы, вышитые золотом по зеленой ткани, и золотой венок из виноградных листьев для флейтиста. Музыка звучала в дорийском ладу, поскольку Платон и Дионом, как и все пифагорейцы, считали лидийский лад слишком эмоциональным. А аплодисменты публики они принимали так, что весь город восхищался их манерами.
Те Дионисии оказались удачными и для меня. Мне дали главную роль в новой постановке «Хрисиппа»; говорят, Эврипид писал эту пьесу, когда ухаживал за Агафоном. Я играл Лайя и сволочную мачеху Хрисиппа — и получил свой первый приз на большом фестивале. Спонсор закатил грандиозный банкет. Я не предполагал приглашать Диона, поскольку его друзья уж очень высокого полета были; но он зашел сам, вместе со Спевсиппом. Они хорошо друг с другом ладили; и Аксиотея рассказала мне по секрету, что Платон очень поощрял эту дружбу, полагая, что она поможет Диону избавиться от его гордой застенчивости, вызывавшей много недоразумений. Он просто не знал, что ответить, когда кто-нибудь хвалит в глаза; и поэтому многие считали его высокомерным, особенно демократы. Но теперь он казался больше в своей тарелке, улыбался чаще; и на том банкете пробыл дольше, чем я ожидал. Помню, я подумал тогда, что в душе-то он афинянин; и что в конечном итоге молодой Дионисий хорошую службу ему сослужил: в изгнании он расцвел.