Маска Аполлона

Рено Мэри

Я его едва узнал. Волосы побелели почти совершенно. Лишнего веса на нём никогда не было; но была твердая гладкость атлета; а теперь он стал худ, и лишняя кожа на руках свисала со шрамов. Ему было пожалуй около шестидесяти, но бороду он сбрил; наверно, чтобы казаться помоложе, как и должны поступать стареющие вожди, если только могут. Сильные скулы и высокий лоб смотрелись хорошо, но веки меж ними потемнели и сморщились; под глазами синие тени; а внутренние углы бровей, казалось, срослись в вечной хмурости, которой он уже не замечал. Его темные глаза глянули на меня с каким-то ожиданием… Чего?… Годы прежние, простое общение человеческое, хорошее что-нибудь? Так и не знаю: он просто отодвинул, что ему

было нужно; по привычке. Он слабость проявил, вызвав меня первым; и был зол на себя за это; но слишком справедлив, чтобы отыгрываться на мне.

Он поднялся. Я был из Афин, где граждан не заставляют стоять перед сидящим человеком. Это была учтивость царя по отношению к тому, кто когда-то принимал его в изгнании. Вероятно, мы как-то говорили что-то более или менее официальное… Не помню. Помню только его лицо. Царь; наконец он станет царём; это богами уготовано, сказал я не так давно… Ну, а теперь вот смотрел, — но передо мной был не политический статус, а живой человек. Представляя себе Диона, я всегда видел его как в тот день в Дельфах, давным-давно, когда он зашел к нам в костюмерную, статуей победителя. И лицо его представлял древней маской Аполлона, на которой поверх юношеской свежести лежала мужская мудрость и мощь… А теперь я стоял перед царем. Перед старым царем, уставшим от бремени своего; перед человеком, запятнанным грехами, которые власть просто заставляет совершать, если ты не можешь от нее отречься; перед царем, в непреклонной стойкости несущим позор свой вместе с другими бедами; перед человеком, привычным к одиночеству и забывшим, что такое надежда.

Богоподобная маска исчезла; это я сам — ради себя самого! — надел на него эту маску, как когда-то в детстве на любимого своего. Если в источниках мутно, кто не мечтает о чистой воде? Но я только мечтал, а он попытался свою мечту осуществить. Теперь у него было всё, что могло бы его порадовать, если бы душа его упала во зло. У старого Дионисия было то же самое, а тот умер счастливым… Но он страдал, потому что всегда любил добро и по-прежнему стремился к нему… И еще я подумал, что сам тоже отмечен печатью профессии своей: в следующий раз буду играть Тезея в Преисподней — обязательно вспомню его.

— Господин мой, — сказал я. — У меня письмо от Спевсиппа. Могу я попросить, чтобы ты прочитал его сразу? С тех пор как я здесь, я узнал, что предостережение более чем серьезно. Этот человек подходил ко мне. Его военный переворот почти подготовлен, и он намерен тебя убить.

Он выслушал меня спокойно, ничуть не изменившись в лице; кивнул и протянул руку за письмом. Я подумал, он пригласит меня сесть, пока будет читать; но он вспомнил, что кресло всего одно, сидеть больше не на чем, и остался стоять сам. Письмо было довольно длинное; но он быстро просмотрел его, явно в поисках чего-то; а когда нашёл, отложил.

— Похоже, — говорит, — Спевсипп рассказал тебе всё что слышал. Тебя предупреждали только о Каллиппе? Больше ни о ком?

— Только о нём. Я его еще по Афинам знаю. И полагаю, что здесь он был со мной не так осторожен, как в Академии. Он опасный человек.

— Скорее, очень ловкий и способный, скажем так, — улыбнулся Дион. Улыбка царя, обращенная к простому парню, который хочет как лучше. — Успокойся, Никерат. Если Каллипп и опасен, то только для моих врагов. Я дам тебе письмо для Спевсиппа, которое его разубедит; если ты будешь настолько добр, чтобы его отвезти.

Я не так удивился, как встревожился. Подумал, помню, что людям свойственно судить по себе. Поэтому рассказал ему обо всём нашем ночном разговоре, не упуская ничего; даже такого, что могло поранить его или оскорбить. Дело было такое, что тут уж не до деликатности.

— Да-да! — Тон был снисходительный; я едва поверил своим ушам. — Как я тебе сказал уже, он

очень ловкий малый. Проверку людей, в чьей верности он сомневается, он сделал своей главной задачей; уже не сегодня и даже не вчера. И только с моего позволения, заметь! Ведь такие подозреваемые, как ты, — другие тоже есть, — просто приходят и докладывают мне. Я очень сожалею, что он так неправильно понял тебя, Никерат; но теперь ты всё знаешь, и я надеюсь, что ты удовлетворен. И тем не менее, спасибо тебе за наилучшие намерения.

Я сказал что-то… Наверно, даже извинился. «Всё тело казалось единой печалью…» Всё исчезло: и бронзовое достоинство, и гордость Ахилла, чистая словно пламя… Был только старый царь, который поддался грустным потребностям надоевшей власти; и научился использовать таких как Каллипп в качестве шпионов своих.

Так что я сказал, что сказал; и стал ждать, когда он меня отпустит. Но он задержал меня и стал расспрашивать об Афинах, снова с голодным ожиданием на лице. Я никогда прежде не слышал, чтобы он разговаривал просто ради разговора. Одинокий, он и будет так же одинок; быть может даже воспоминание о прежних днях чего-то стоило.

— Ты можешь успокоить Спевсиппа, — сказал он. — Страхи его беспочвенны. Даже жена моя и мать оказались обмануты, и я их разубедить не смог. А смог сам Каллипп: поклялся перед Деметрой в священной роще… Ты должен понять, Никерат, что Сиракузы — это не Афины.

Я вспомнил дорогу в Леонтины и ответил:

— Конечно.

— Эти люди мои подопечные, понимаешь? Непостоянные, глупые, трусливые, раболепные — какими бы они ни были, я за них в ответе; мои же предки сделали их вот такими. Я обязан спасти их даже вопреки их воле; обязан дать им вырасти, чтобы карфагеняне не обратили их в рабов навсегда. Вот ты, Никерат, показываешь царей и правителей на перекрестках судьбы; но ты не представляешь себе, каких низких средств требуют люди от тех, кто пытается спасти их от низости. Ты не знаешь, что от меня требовали, чтобы я снял памятник старому Дионисию? Это отец моей жены; это человек, который — при всех своих недостатках — любил меня больше, чем собственного сына, потому что жизнь свою доверял только мне! Неужто они могут думать, что я вот так стану покупать их расположение?

— Мертвых чтить надо, — ответил я. — Они беспомощны, мы тоже такими будем.

— Беспомощны? Ты на самом деле так думаешь? — Его ввалившиеся глаза вдруг заблестели. — Ты не согласен с Пифагором, что они спят в Лимбо; пока их не призовут на суд, где судьи выберут им искупление? Ты не веришь в месть мёртвых, на которой вся ваша трагедия держится?

— Не знаю, господин мой. Все актеры суеверны, но я предпочел бы оставить это богам. Они знают больше.

— Ты прав, — сказал он. — Философия именно так и отвечает. Знаешь, я вчера видел странный сон; если только можно назвать сном то, что видишь, когда не спишь. Я читал у себя в кабинете, и заметил вдруг какое-то движение. Поднял голову, и в дальнем углу увидел старуху с метлой, пол подметала. Ни один слуга не смеет этого делать в моем присутствии; но когда я удивился, она повернулась ко мне. Что за лицо, Никерат! Маска Фурии из «Эвменид»; настолько ужасная, что описать невозможно… Но маска эта была живая, с глазами, словно угли зеленые; а в волосах змеи вьются…

Я заметил пот у него на лбу. Почти с любым, кого я знал, я просто подошел бы и обнял бы за плечи; но здесь это было исключено.

— Господин мой, — сказал я, — ты денно и нощно тратишь себя ради города, и некому тебя поблагодарить, чтобы облегчить сердце твоё. Ты, наверно, задремал, читая, и тебе приснился какой-нибудь из детских страхов. Я слышал, что некоторые женщины рожают в театре, когда появляются эти страшные маски; даже выкидыши бывают. По-моему, ни одного ребенка вообще нельзя брать в театр.