Маска Гермеса
Шрифт:
– Но ты, могла бы, окончить эти режиссерские курсы, и у нас, в стране, - не отступала мать после некоторой паузы.
– Нет, я предпочитаю учиться заграницей. Там меньше контроля с вашей стороны. А еще меньше - лести. Я намерена испытать себя по настоящему в беспристрастных для себя условиях.
– Именно там, для тебя менее благоприятные условия. Тамошняя пресса агрессивна, она будет следить за каждым твоим движением. За твои неудачи тебя будут есть заживо, а твоя свобода, о которой ты так мечтаешь, может уронить честь родственника. Ты
– Уронить честь можно только свою, мама. А то, что там жесткая конкуренция, меня, это, только вдохновляет.
– Ни отчим, ни тем более дядя не одобрят. Кроме всего прочего, стоит вопрос оплаты твоего проживания и обучения. Мы не сможем платить за то, что нам не по душе.
На Анну эта жесткая несговорчивость произвела впечатление, она сбросила с себя насмешливую манерность.
– Племянница из знаменитой семьи составит честь любого учреждения.
– Не смей прикрываться именем своих родственников, - вознегодовала Ирина Сергеевна.
Анна на секунду потеряла бунтарский дух, ее смущало, или, пожалуй, задевала обида матери, в чем она видела явную натяжку, а то и ложь.
– На твоего дядю смотрит весь мир. Нашу семью обвинят в коррупции, - тихо произнесла Ирина Сергеевна, будто открывая какую то страшную тайну.
Анна чуть ли не зарыдала от отчаяния.
– Мама, мы ведь проводили каникулы на островах, не один раз, и не за свой счет.
– Мы гостили у своих друзей, на их частных владениях. Это допустимо, потому что так принято. Совсем другая история.
– Какая нелепость. Я не имею право на успех, потому что он будет оцениваться только моей принадлежностью к мужу моей тетки?
– Родителей, милочка, не выбирают.
– Но я выбираю поприще.
– Мы тебе желаем только добра.
– Все родители так говорят… А я что, хуже чужих людей? Для него мое обучение - копейки.
Упрекающий, но очевидный выпад, обескуражил мать.
– Так он для тебя почти не существует. И то чем я занимаюсь - благотворительность, где нет личной заинтересованности.
– Личная заинтересованность есть всегда.
– Нельзя быть такой эгоисткой.
– Требование права на выбор - эгоизм? Оплачивать обучение другим, но свою дочь превращать в падчерицу изгоя. Разве это не деспотизм?
– с расстановкой, но повышенным тоном заявила Анна.
– Ты больна обычным юношеским максимализмом. Это пройдет. Тебе рано быть совсем самостоятельной. Мы живем в агрессивной, интригующей среде. Дядя наложит запрет на твою вольницу.
– Я не в клетке. Поеду в Париж, буду подрабатывать официанткой, - с издевкой ответила она.
С сожалеющим, но непоколебимым видом, Ирина Сергеевна вышла из гостиной, дочь также удалилась в свою комнату. Анна знала, что через какое то время мать вернется, снова ища с ней контакта, проверить, насколько сильно впечатление дочери и способна ли она еще сопротивляться.
Позже, она удостоверилась в том, что дочь не сникла от обиды и оставила ее в покое на продолжительное время.
Ее ограниченная свобода в развлечениях, и во всем остальном, не касалась доступа к Интернету. В течение нескольких последующих дней, она разослала обращения в ряд заграничных учебных заведений, чтобы ей предоставили стипендиальный грант, а также студиям и продюсерам для спонсорства ее начинаний в киноиндустрии.
Служба безопасности не просматривала ее электронную почту в момент передачи, иначе Панина старшая тут же пресекла этот коварный бунт. Вирус гласности был запущен. Попав в питательную журналистскую среду зарубежья, он распространился со скоростью эпидемии. До российской прессы он тоже докатился, однако, лишь в некоторые оппозиционные газеты. Хотя и этого хватило, как слабого голоса в горах с лавинной опасностью.
Однажды вечером, едва Ирина Сергеевна вернулась домой со службы, где она возглавляла благотворительный фонд, как ее энергичные шаги приблизились к комнате дочери, и дверь, с таким же щедрым в своей строгости жестом, распахнулась. На столешницу она бросила несколько российских газет. Анна боролась с волнением, хотя и готовилась к неизбежному скандалу.
– Ты хоть понимаешь, что ты натворила?
Анна взяла ворох бумаг, мельком взглянула на них и бросила на прежнее место, не вставая с кресла.
– Мало того, мне пришло несколько положительных ответов, - сдавленным голосом ответила она.
Несмотря на первоначальный царственно грозный вид, Панина старшая, бессильно опустилась на диван. С минуту собиралась с мыслями, опасаясь еще сильнее обидеть обезумевшую дочь, и в то же время, понимая необходимость жестко ограничить своеволие.
– Значит так, Анна, Интернетом будешь пользоваться только в допустимых охраной объемах и под их контролем. Заграницу тебе дорога на время закрыта, - редким командным тоном произнесла Панина старшая.
– И что дальше? Ты запрешь меня здесь. Я объявлю голодовку. Мне терять нечего. Рано или поздно и про это тоже узнают, - огрызалась дочь в ответ, напоминая зверька, загнанного в угол, но не способного смириться.
– На первое время ты будешь лишена связи.
Ирина Сергеевна удалилась с категорическим видом, предпочитая более не тратить сил на уговоры.
Отчим встречался со своей падчерицей раз в неделю. В ближайшее воскресенье Анна отказалась присоединиться к традиционному обеду, сославшись на усталость. Избегая прямого разговора, отчим пригласил Анну на прогулку в лесу, прилегающем к его загородному особняку, который он уступил Анне для проживания, оставаясь с ее матерью по будням в просторной московской квартире. Анна снова отнекивалась, объяснив, что она уже сделала утреннюю пробежку, и утомилась. Тогда отчим, не имея более терпения обхаживать ее, перешел на откровенность, не покинув ее комнаты.