Маскарад лжецов
Шрифт:
Кого-то из нас от тепла тоже разобрала дремота, другие были готовы еще долго пить и беседовать. Разговор неизбежно обратился к тому, что мы все старались забыть. Хью, мрачно глядя в пустую кружку, сказал:
— Десять дней назад началось. Во всяком случае, тогда нашли первое тело, хотя лишь Богу ведомо, сколько оно пролежало. Соседи заметили, что из одного дома страшно смердит. Принялись стучать — никто не ответил. Вспомнили, что хозяев не видели дня два точно. В конце концов взломали дверь и нашли хозяйку мертвой на постели. Умерла она в страшных мучениях, судя по тому, как было искажено лицо
— Думаю, он больше думал, как бы спастись самому, — заметил Зофиил. — Ушел, не предупредив соседей. А ведь знал, что они найдут тело и могут заразиться.
Хью поднял голову.
— Наверняка ты прав, только я не берусь судить человека, не побывав в его шкуре. Никто не может положа руку на cердце сказать, как поведет себя в опасности. Люди говорят, Страшное дело — умирать от чумы.
— Много умирают в деревне? — со страхом спросила Адела.
— Да, говорят, чуть не по десять человек в день. Мы, правда, и не знаем толком — с неделю уж туда не ходили. У нас несколько ребят тамошние, да хозяин не отпускает их домой — говорит, если пойдете в деревню, там и оставайтесь, чтобы сюда заразу не занести.
— Бедные мальчики, — проговорила Адела, нежно глядя на их кудлатые головы. — Небось извелись все.
— Да, но что проку им ходить домой? Если их родные заболели, то тут ничем не поможешь. Когда все кончится, тогда и узнают, кто умер, а кто выжил. Вы ничего такого не видели, когда проезжали мимо?
Осмонд открыл рот, и мне пришлось незаметно наступить ему на ногу. Незачем ребятам знать про яму и что в нее с телеги сбросили куда больше, чем десять тел.
— Темно было, трудно что-нибудь разглядеть. А мы как услышали колокольный звон да почувствовали запах серы, сразу взяли в сторону.
Хью скривился.
— Они будут звонить, даже когда никого не останется, чтобы дергать за веревку. Говорят, колокольный звон прогоняет заразу, особенно церковный. Хорошо, у нас его не слышно. Так и с ума сойти недолго, когда трезвонят круглые сутки. Впрочем, попытка не пытка. Я вам вот что скажу, — он встал и растолкал очередного сонного ученика, — должно быть какое-то средство, а то от всех этих молитв, что попы и монахи возносят к небесам, проку не больше, чем от дыма.
Мастер-стеклодув покачал головой.
— Довольно, Хью, не то наши гости решат, что ты не чтишь церковь.
— Вот как? У нас тут с самого лета продавцы индульгенций ходят стаями, запугивают народ: мол, если не купите отпущение грехов, не только от чумы сдохнете, а еще и в чистилище будете мучиться. А пергаменты эти не дешевые. И почем нам знать, что там написано на латыни? Может, список королевских полюбовниц.
Один из учеников прыснул со смеху.
— Смешно тебе, да?
Хью за ухо вытащил мальчишку из-за стола, но по их ухмыляющимся лицам видно было, что это всего лишь шутка.
Михаель тоже рассмеялся.
— Вы уж его простите. Он добрый малый и ребятам что родной отец, только
Родриго нетерпеливо подался вперед.
— Довольно о грустном. Расскажи о себе. Как мой соотечественник очутился в этих краях?
Стеклодув заулыбался и хлопнул в ладоши.
— Давненько меня об этом не спрашивали!
Его смуглые волосатые руки были покрыты сотнями багровых и белых шрамов. Приземистый, коренастый, он казался составленным из двух человек: мощный торс и сильные руки на коротких кривых ногах. Рябое лицо покрывали морщины, но карие глаза горели жизнью.
Настоящее его имя, сообщил мастер, понизив голос до гулкого шепота, Микелотто, а Михаелем он себя зовет, зная по опыту, что англичане недолюбливают иноземцев. Его отец, тоже стеклодув, после смерти жены уехал с маленьким сыном из Венеции еще до того, как их гильдию переселили на остров Мурано.
— Теперь, — он развел руки и пожал плечами, — никому не дозволяют покидать остров. Дож боится, что секреты изготовления стекла станут известны другим народам. А что радости быть первыми стеклодувами мира и получать самую высокую плату, если ты немногим лучше невольника? Батюшка мой, да будет земля ему пухом, догадался уехать вовремя. Мы нигде надолго не задерживаемся. Как только вырубим все деревья вокруг, перебираемся на новое место. Дров для нашего дела надо так много, что мы переезжаем каждые два-три года. Хотя что тебе, ragazzo, ты нигде больше дня не задерживаешься.
Микелотто наклонился и нежно взъерошил волосы Жофре, сидевшего на низенькой скамеечке у его ног. Он настоял, чтобы юноша всю трапезу был рядом, словно любимый внук, и сам кормил его с ножа лучшими кусками мяса. Жофре, счастливый таким вниманием, смотрел на Микелотто во все глаза и жадно ловил каждое слово о Венеции. Он даже полюбопытствовал, не знает ли стеклодув его матушку, но старик лишь печально покачал головой, понимая, как много это значит для юноши, и объяснил, что покинул Венецию давным-давно, потому почти не помнит имен. Площади и каналы по-прежнему ему снятся, как и люди, но такие же безымянные.
Увидев разочарование в глазах Родриго и Жофре, старик ненадолго задумался, потом встал и, попросив его извинить, вышел во тьму. Через несколько минут он вернулся с чем-то блестящим в руках. Это был флакончик в форме слезы — дама могла бы держать в таком ароматические масла. В ладони он казался темным и матовым, но, когда Микелотто поднес стекло к факелу, оно вспыхнуло сине-лиловыми волнистыми прожилками и золотыми блестками.
— Вот что я помню: свет Венеции подобен стеклу. Я помню, как под вечерним солнцем в лагуне пляшут золотые блики. Помню перламутровый свет зимней зари и ярый багрец заката, румянящий белый мрамор на исходе летнего дня. Помню ночи, когда вода каналов черна, как смоль, и лунный отблеск серебрится на ней, словно проседь на виске черноволосой красавицы. Вот что я хочу передать своим стеклом. Я заключаю в него Венецию.