Масоны
Шрифт:
– Понимаю-с!
– подхватил поручик.
– Если вас он убьет, я его вызову! Не смей он оскорблять чести русских офицеров!
– Отлично!
– одобрил Аггей Никитич.
– Я сейчас уеду, и вот вам записка от меня к господину камер-юнкеру!
– заключил он и, отыскав в кармане клочок бумаги, написал на нем карандашом дрожащим от бешенства почерком:
"Вам угодно было обозвать меня и всех других офицеров карабинерного полка, к числу которых я имел честь принадлежать, ворами фруктов на балах, и за это оскорбление я прошу вас назначить моему секунданту
Передав эту записку поручику, Аггей Никитич уехал. Приглашенный им секундант не замедлил исполнить возложенное на него поручение, и, тотчас же отыскав камер-юнкера, пригласил его сойти в бильярдную, и вручил ему послание Аггея Никитича, пробежав которое, петиметр нисколько не смутился.
– Все это оченно прекрасно-с, - сказал он, - но у меня нет секунданта, и я, не зная здесь никого, не знаю, к кому обратиться; а потому не угодно ли вам будет приехать ко мне с этим вызовом в Москву, куда я вскоре уезжаю.
– Но нельзя же нам ездить за вами, куда вы прикажете!
– заметил поручик, крайне удивленный словами камер-юнкера.
– Нельзя же и мне к вам выходить на барьер, когда вас двое, а я один! возразил ему тот.
– Но все-таки ваш ответ я нахожу неудовлетворительным, и потому потрудитесь его написать вашей рукой!
– потребовал поручик.
– Ах, сделайте милость, сколько вам угодно!
– отвечал с обычным ему цинизмом камер-юнкер и на обороте записки Аггея Никитича написал сказанное им поручику.
Надобно сказать, что сей петиметр был довольно опытен в отвертываньи от дуэлей, на которые его несколько раз вызывали разные господа за то, что он то насплетничает что-нибудь, то сострит, если не особенно умно, то всегда очень оскорбительно, и ему всегда удавалось выходить сухим из воды: у одних он просил прощения, другим говорил, что презирает дуэли и считает их варварским обычаем, а на третьих, наконец, просто жаловался начальству и просил себе помощи от полиции.
В настоящем случае мы видели, как он уклонился от вызова Аггея Никитича, и, не ограничиваясь тем, когда все гости уехали из Синькова, он поспешил войти в спальню Екатерины Петровны, куда она ушла было.
– Я пришел к вам докончить тот разговор, который мы начали с вами поутру и в котором дошли до Рубикона [111] , - сказал он.
– Опять прошу вас, перестаньте блистать вашей ученостью, - перебила его Екатерина Петровна, - и говорите, что вам угодно от меня!?
– Мне угодно, чтобы вы дали мне лошадей, которые довезли бы меня до почтового тракта.
– Хоть целый шестерик!
– проговорила Екатерина Петровна и, опасаясь, что камер-юнкер, пожалуй, попросит у нее денег на дорогу, присовокупила, мотнув ему поспешно головой: - Через полчаса вам лошади будут готовы.
– Слушаю-с, - ответил на это камер-юнкер, - и на прощание желаю вам как можно скорее стяжать себе любовь великорослого исправника.
– А я вам желаю добиться любви какой-нибудь глупой замоскворецкой купчихи, которую вы могли бы обирать, - объяснила ему Екатерина Петровна.
–
– воскликнул камер-юнкер и отправился в свое отделение, чтобы собраться в дорогу.
Через какой-нибудь час он уже совсем уехал из Синькова, к великому удовольствию Екатерины Петровны, которая действительно начинала не на шутку мечтать об Аггее Никитиче.
IX
Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно, не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот, не заезжая даже домой, явился к нему часу во втором ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич пришел в несказанную ярость.
– Я завтра же поутру поеду к нему, мерзавцу, и дам ему при его любовнице пощечину!
– кричал он на весь дом.
– Стоит того, стоит-с!
– кричал и поручик вслед за ним.
– Но только он спрячется от вас, убежит.
– Нет, не убежит!.. И что такое он говорит?.. Секунданта у него нет?.. Пусть возьмет вашего тестя!.. Тот не откажется...
– Никак не откажется!
– поручился за ополченца поручик.
– Старик еще храбрый, и очень даже. Но мне поэтому опять надо ехать с вами в Синьково?
– Непременно!
– подхватил Аггей Никитич.
– Слушаю-с!
– проговорил поручик покорным тоном.
– Съезжу только к жене повидаться с нею.
– Повидайтесь и ко мне скорей, а там и в Синьково.
– Не замедлю-с!
– сказал поручик и действительно не замедлил.
Разбудив жену, не ездившую по случаю своего положения к Екатерине Петровне, и рассказав ей, что произошло между камер-юнкером и Аггеем Никитичем, он объявил, что сей последний пригласил его быть секундантом на долженствующей последовать дуэли, а потому он чем свет отправляется в Синьково. Долговязая супруга его нисколько этого не испугалась, а, напротив, сама стала поощрять мужа хорошенько проучить этого штафирку за то, что он смел оскорбить всех офицеров: она, видно, была достойною дочерью храброго ополченца, дравшегося в двенадцатом году с французами. Покончив, таким образом, переговоры свои с супругою, поручик, почти не заснув нисколько, отправился, едва только забрезжилась зимняя заря, к Аггею Никитичу, и вскоре они уже ехали в Синьково, имея оба, кажется, одинаковое намерение в случае нового отказа камер-юнкера дать ему по здоровой пощечине. В синьковском доме их встретил полусонный лакей, которому они сказали:
– Проведи нас к вашему господину камер-юнкеру!
– Он уехал-с!
– ответил лакей.
Оба путника мои от удивления закинули головы свои назад и спросили:
– Куда?
– Надо полагать, что в Москву, - объяснил лакей.
– Я говорил, что он спрячется или удерет куда-нибудь!
– подхватил поручик, очень опечаленный тем, что лишился возможности явиться в роли секунданта и тем показать обществу, что он не гарниза пузатая, как обыкновенно тогда называли инвалидных начальников, но такой же, как и прочие офицеры армии.