Масоны
Шрифт:
– Не хотите ли чашечку?
– сказала она Парасковье, желая с ней быть такою же любезною, каким был доктор с Иваном Дорофеевым.
– О, сударыня, что вы беспокоитесь!
– произнесла та, застыдившись.
– Выпейте!..
– сказала ей тихо, но повелительно gnadige Frau и налила чашку, которую Парасковья неумело взяла в руки, но кофей только попробовала.
– Нет, барыня, мы не пьем этого!
– отказалась она и поставила чашку обратно на стол.
– Наши дуры-бабы этого не разумеют...
– объяснил Иван Дорофеев.
Gnadige Frau было немножко досадно, что
– А вот погоди-ка, я этому курчашке дам!
– подхватил доктор. Пожалуйте сюда!..
– крикнул он мальчику, все еще остававшемуся на полатях.
Тот, одним кувырком спустившись на пол, предстал пред доктором.
– На, пей!.. Это сладкое!
– скомандовал ему доктор.
Мальчик, смело глядя на него и не расчухав, конечно, что он пьет, покончил чашку.
– Молодец!..
– похвалил его Сверстов и хотел было погладить по голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, - до того они были курчавы и густы.
– Хороший будет человек, хороший!
– повторял доктор, припоминая, как он сам в детстве был густоволос и курчав.
Иван Дорофеев на все это улыбался.
– Мальчик шустрый!
– проговорил он.
– Вижу это я, вижу!..
– воскликнул Сверстов.
– А девочка не выпьет ли кофею?
– спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая, что в кофейнике оставалось еще жидкости.
– Нету-тка, родимая, нет!
– отвечала за дочь Парасковья.
– Да девочке-то вы сахарцу дайте, - это оне у нас любят!..
– подхватил Иван Дорофеев.
Gnadige Frau подала из своей сахарницы самый большой кусок девочке, которая сначала тоже застыдилась, но потом ничего: принялась бережно сосать кусок.
– Поужинать чего не прикажете ли приготовить вам?
– обратился Иван Дорофеев к Сверстову.
– Нет, - отказался тот, - мы к ужину еще в Кузьмищево, к Егору Егорычу, поспеем.
– Туда поспеем!..
– подтвердила и gnadige Frau, все как-то боязливо осматриваясь кругом.
Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.
– Скажи ты мне, друг любезный, повернее!.. Что, в Кузьмищеве Егор Егорыч, или нет?
– спросил он.
– Надо быть, что в Кузьмищеве, - отвечал тот, - не столь тоже давно приезжали ко мне от него за рыбой!
– Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как тебя не было дома, останавливался и кормил у нас ихний Антип Ильич, - вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.
– А зачем и куда старик проезжал?
– полюбопытствовал Сверстов.
– Известно, сударь, старец набожный: говеть едет в губернский город, служба там, сказывал он, идет по церквам лучше супротив здешнего.
– Ай!..
– взвизгнула на всю избу gnadige Frau,
– Что такое?
– вскрикнул и доктор, не менее ее испугавшийся.
– Таракан... Таракан!
– имела только силы сказать gnadige Frau.
– Фу, ты, боже мой!..
– произнес доктор и принялся на жене встряхивать капот.
– Порасшугайте их, проклятых!
– прибавил он хозяевам, показывая на стену.
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
Сверстов, тоже опять усевшийся, снова принялся толковать с Иваном Дорофеевым.
– Вы все из тех же мест, где и прежде жили?
– начал тот первый.
– Все из тех же!..
– протянул Сверстов.
– А как там, что за народ такой живет?
– интересовался Иван Дорофеев.
– Разный: русские, армяне, татары!..
– перечислял Сверстов.
– Поди ты, господи, сколько у нас разных народов есть, и все, значит, они живут и питаются у нас!
– подивился Иван Дорофеев и взглянул при этом на жену, которая тоже, хоть и молча, но дивилась тому, что слышала...
Беседу эту прервал и направил в совершенно другую сторону мальчуган в зыбке, который вдруг заревел. Первая подбежала к нему главная его нянька старшая сестренка и, сунув ребенку в рот соску, стала ему, грозя пальчиком, приговаривать: "Нишкни, Миша, нишкни!"... И Миша затих.
Доктор, любивший маленьких детей до страсти, не удержался и вскричал:
– Это что еще за существо новое?
– И сейчас же подошел к зыбке.
– Да ведь какая прелесть, - посмотри, gnadige Frau!
– продолжал он.
Gnadige Frau встала и подошла: она также любила детей и думала, что малютке не заполз ли в ухо какой-нибудь маленький таракашик.
– Прелесть что такое!.. Прелесть!
– не унимался восклицать Сверстов.
Ребенок, в самом деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то разгибался в своей зыбке.
– И здоровенький, как видно!
– продолжал им любоваться Сверстов.
– Здоров, слава те, господи!
– отозвалась уже мать.
– Такой гулена, все на улицу теперь просится.
– Нет, на улицу рано!.. Холодно еще!
– запретил доктор и обратился к стоявшему тут же Ивану Дорофееву: - А что, твоя старая бабка давно уж умерла?
Он еще прежде, в последний свой приезд к Егору Егорычу, лечил бабку Ивана Дорофеева, и тогда уж она показалась ему старою-престарою.
При этом вопросе Парасковья слегка усмехнулась.
– Какое умерла?
– произнес тихо Иван Дорофеев.
– На голбце еще лежит до сей поры!.. Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.