Масоны

Писемский Алексей Феофилактович

– Тогда это неравенство! Это, значит, деление людей на касты. Одни, как калмыцкие попы, прямо погружаются в блаженную страну - Нирвану - и сливаются с Буддой [21] , а другие - чернь, долженствующие работать, размножаться и провалиться потом в страну Ерик - к дьяволу.

– Каст тут не существует никаких!..
– отвергнул Марфин.
– Всякий может быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости моей, сказал, что буду аскетом, но вряд ли достигну того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая...

В

это время в спальне нежданно-негаданно появился Антип Ильич, так что Егор Егорыч вздрогнул даже, увидав его.

– Ты разве вернулся?
– спросил он.

– Сейчас только приехал, - отвечал Антип Ильич с лицом, сияющим кротостью, и кладя на стол перед барином заздравную просфору и большой пакет, - от господина Крапчика!
– объяснил он о пакете.

Сверстов между тем, воскликнув: "Узнаешь ли ты меня, Антип Ильич?" подошел к старику с распростертыми объятиями.

– Как, сударь, не узнать, - отвечал тот добрым голосом, и оба они обнялись и поцеловались, но не в губы, а по-масонски, прикладывая щеку к щеке, после чего Антип Ильич, поклонившись истово барину своему и гостю, ушел.

– Вот он скорей меня удостоится сделаться аскетом, - сказал, указав на него глазами, Егор Егорыч, и распечатывая неторопливо письмо Крапчика.

– Он не аскет, а ангел какой-то!
– произнес Сверстов.

Чтение письма, видимо, причинило Егору Егорычу досаду.

– Вот, пожалуй, снова призывают меня на житейский подвиг!
– проговорил он, кидая на стол письмо.

– Этим письмом?

– Да.

– Можно прочесть?

– Должно даже тебе прочесть.

Сверстов, надев торопливо очки, пробежал письмо.

– И что ж, по-вашему, этот подвиг слишком ничтожен для вас?
– отнесся он к Марфину уже с некоторою строгостью.

– Знаю, что не ничтожен, но мне-то он не по моему душевному настроению, - ответил тот с тоской в голосе.

– Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм... равнодушие Пилата, умывшего себе руки!
– почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик - масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.

– Поезжайте и поезжайте!
– повторял он.
– Это вам говорю я... человек, который, вы знаете, как любит вас, и как высоко я ценю вашу гражданскую мощь и мудрость!

– Но ты забываешь, что я опять впаду в гнев и озлобление!
– возражал ему тем же тоскливым голосом Егор Егорыч.

– Впадайте, и чем больше, тем лучше: гнев честный и благородный всегда нашим ближним бывает во спасение!
– не унимался Сверстов.

– Я поеду...
– произнес протяжно и после некоторого размышления Марфин: живая струйка гражданина, столь присущая ему, заметно начала в нем пробиваться.

– Благодарю, глубоко благодарю; вы ничем бы не могли доставить мне такой радости, как этим; а теперь прощайте!.. Вам, я вижу, многое еще надобно обдумать и сообразить!

Затем, поцеловав друга в голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо говорила об нем, что, как он был при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.

Первоначально Егор Егорыч действительно впал было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению,

единственную особу в доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.

– Фаддеевна!
– сказал ей Егор Егорыч.
– Позови ко мне Антипа Ильича.

Ключница была удивлена таким приказанием барина, никогда поздно ночью не тревожившего старика; но, ни слова не сказав, пошла.

Антип Ильич не замедлил придти: он еще, несмотря на усталость от дороги, не спал и стоял на молитве.

– Ты, - начал прерывчатым и задыхающимся голосом Егор Егорыч, - заходил к Рыжовым?

– Заходил, - отвечал старик.

– Что же они?

– Старая адмиральша и Людмила Николаевна уехали в Москву на всю весну, - проговорил Антип Ильич как бы самую обыкновенную вещь.

– А прочие две барышни где же?
– спросил Егор Егорыч, выпучив даже глаза.

– Прочие в доме своем остались, и к ним переехала одна старушка монашенка и сродственница, кажется, ихняя.

– А племянника моего видел?
– присовокупил Егор Егорыч, влекомый каким-то предчувствием.

– Нет, он тоже уехал.

– Куда?

– Неизвестно, не знают.

Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский город, велел ей идти к кучеру и приказать тому немедленно закладывать лошадей.

Старуха, начинавшая совершенно не понимать, что такое происходит с барином, исполнила и это его приказание.

Егор Егорыч, наскоро собрав свои бумаги и положив все, какие у него были в столе, деньги, себе в карман, написал Сверстову коротенькую записку:

"Прощай! Я выезжаю в губернский город; распоряжайтесь у меня, как в своем имении; если встретится вам надобность в деньгах, спросите их у управляющего, - весьма скоро отпишу вам подробнее".

Через час какой-нибудь Егор Егорыч уселся в свои пошевни, в которые прислуга едва успела положить его еще не распакованный с приезда в деревню чемодан. Кучер поехал было, по обыкновению, легкой рысцой, но Егор Егорыч, покачиваясь, как истукан, всем телом при всяком ухабе, почти непрестанно восклицал: "Пошел!.. Пошел!.." Кучер, наконец, не стал сдерживать лошадей, и те, очень, кажется, довольные, что могут поразмяться, несмя несли, и больше всех заявляла себя передовая лошадь: она, как будто бы даже играя, то понуривала своей породистой головой, то вытягивала ее вверх и в то же время ни разу не сбилась с пути. Все это в прежнее время Егору Егорычу, как старому кавалеристу и коннозаводчику, доставило бы великое наслаждение; но теперь он ничего не замечал.

Поутру gnadige Frau проснулась ранее мужа и, усевшись в соседней комнате около приготовленного для нее туалетного столика, принялась размышлять опять о том же, как им будет житься в чужом все-таки доме. Вошедшая к ней одна из красивых горничных и хотевшая было подать gnadige Frau умываться, от чего та отказалась, так как имела привычку всегда сама умываться, доложила затем, что Егор Егорыч уехал из Кузьмищева и оставил господину доктору записку, которую горничная и вручила gnadige Frau. Та пришла в ужас: ей вообразилось, что Егор Егорыч от них удрал. Не соображая уже более ничего другого, она поспешно вошла в свою спальню, разбудила мужа и передала ему новость и записку Егора Егорыча.