Мастер и Афродита
Шрифт:
А как там у вас с заграничным паспортом?
– Паспорт пока не просил, за границу не собирался… – растерянно ответил Краснухин.
– Возникнут проблемы, звоните. Поможем, – начальница продиктовала номер министерского телефона и положила трубку.
Федя Краснухин стоял возле своего телефона. Желание залить организм пивом мгновенно исчезло. Жена, застав мужа побледневшим, с остановленным на одной точке взглядом, потрогала Федю за рукав:
– Федюша, что случилось?
Федя не ответил, но так глянул на супругу, что та мышкой шмыгнула из комнаты. Разволновался Краснухин неспроста. Темлюков был хорошо известен.
Слухи о его демарше давно ходили темными
Между собой художники московскому мэтру симпатизировали. Неслыханный факт отказа от всех радостей большой карьеры в среде провинциального мирка выглядел невиданным геройством. Кроме того, на союзных выставках Темлюков всегда имел шумный успех у коллег, поскольку кроме официоза выставлял талантливые картины. В его полотнах собратья замечали поиск большого мастера.
Краснухин, не будучи ловким интриганом, все же без труда сообразил, что ему предложили шанс вырасти из обыкновенного областного живописца, которых в стране сотни, в персону союзного масштаба. Цена за такой переход – подлость. Когда они неделю назад за бутылкой водки с Пашей Скотниковым как раз обсуждали перипетии московского живописца, поскольку в области уже знали, что Темлюков пишет в Воскресенском фреску, то им в голову не пришло, что так повернется. Одно обсуждать столичные дела в теньке под воронежской яблонькой, совсем другое – участвовать в них.
«На кой черт я согласился на председателя?! – пронеслось в голове у Феди. – Жил себе спокойно, писал знатных доярок. Чего не хватало?!» Краснухин еще немного постоял, затем открыл шифоньер, достал зачем-то свой выходной костюм, надел его, сунул ноги в драных носках в новые штиблеты и вышел из дома.
Паша Скотников жил через две улицы, но из-за моста, который связывал части города, к нему приходилось добираться через центр. Краснухин постоял на остановке, рядом с молодухой, которая ловко лузгала семечки, затем, увидев зеленый глазок такси, шагнул на проезжую часть.
Паша, как и он сам, маялся после вчерашних возлиянии и на друга в парадном костюме уставился как на привидение:
– Ты, Федь, чего?
– Что чего? – не понял Краснухин.
– Вырядился чего? Хоронишь кого, что ли?
Скотников был абсолютно уверен, что костюм надевают самостоятельно в трех случаях: первый – на собрание в обкоме партии, второй – на свадьбу, третий – на похороны знакомых. Четвертый, на собственные похороны, надевают уже помимо твоей воли.
О свадьбах в семьях обоих друзей знали заранее, а вот внезапная смерть дальнего родственника могла случиться. Поэтому Скотников и предположил похороны.
– Разговор есть, – сообщил Краснухин, шагнув в пенал панельной квартирки друга.
Скотников свою однокомнатную секцию, как называли квартиры в Воронеже, держал под ателье и для отдыха в тех случаях, когда организм в отдыхе нуждался. В семье знали, что отец рисует картину и ходить к нему нельзя. За картины Скотникову иногда платили, поэтому семья к творческому процессу имела уважительное отношение. Комната Скотникова меблировалась простым диванным матрасом на коротких ножках, креслом, затянутым потертым кожзаменителем, двумя мольбертами и навалом холстов в подрамниках.
Писал Павел поля с подсолнухами, просто подсолнухи, молодиц и подсолнухи и еще автопортреты, где подсолнух тоже присутствовал, но в качестве далекого фона. От живописи желтых семенных голов в комнату шел веселый свет, и квартира-мастерская казалась улыбчивой и наивной. Сам Скотников – белесый, конопатый и квадратно бесформенный – органично вливался в свои произведения и словно растворялся в мастерской.
Пригласив Федю на кухню. Скотников открыл холодильник и гордо
– Дела, Паша, дрянь, – начал Краснухин. И не очень членораздельно, повторяясь и забегая вперед, поведал другу о столичном звонке. Скотников потер пятерней белобрысый затылок, открыл пиво, долгими глотками вытянул все из бутылки и сказал:
– Помозговать надо.
– Затем и пришел, – согласился Краснухин и тоже опустошил бутылку.
– Раз в обкоме знают, от выездного совета не уйти. Тебе очень в Польшу охота? – как бы между делом спросил Паша.
– Хрен с пей, с Польшей! – Краснухин даже обиделся на вопрос. – Ты пойми, тут не Польшей пахнет.
Если я откажусь, могут не только из председателей, из Союза попереть. А это сам знаешь: заказы, деньги.
А у меня семья. Наташка и двое. Мать в деревне двадцать пять рублей пенсию получает.
Ничего, она с этой пенсии еще и вас сметанкой и яичками подкармливает.
Ты погоди, – остановил друга Краснухин, – совет собирать придется. Но надо туда ребят подобрать. Давай думать – кого.
А чего думать. Лотовского Генку, Константинова, Ефремова. Косякова нельзя. Подхалим и гнида. ею жизнь Ленина на броневике осваивает, да никак с Ушами не может справиться, вечно наперекосяк уши.
Составив список выездного совета, друзья вышли на улицу и, выпив еще по кружке бочкового на углу, распрощались.
Вернулся домой Краснухин поздно, заглянув в спальню и заметив гладкую коленку спящей жены, которая, разомлев от тепла, откинула во сне одеяло", тихо прикрыл дверь и ушел спать на свой топчан в мастерскую. Утром позвонили из обкома партии.
– Список выездного совета у вас готов?
– В общих чертах, – ответил Федор Краснухин.
– Зачитайте.
Краснухин залез в карман выходного пиджака, извлек обрывок газеты и зачитал фамилии.
– Почему Косякова нет? – спросили в трубке. – Косякова включите обязательно. Человек надежный, партии преданный.
– Конечно, товарищ Михеев. Уже включил, – ответил Краснухин и, дав отбой, матерно выругался.
15
Известие о том, что из областного центра в Воскресенское едет выездной художественный совет с представителями из обкома, для Клыкова не стало неожиданным. С первого раза, когда Николай Лукьянович оглядел работу, еще не высохшую, сквозь доски строительных лесов, он понял, что заварухи ему не избежать. В тот же день председатель еще два раза наведывался в клуб. Художника и Шуры он не застал и долго в полном одиночестве разглядывал композицию московского живописца. И теперь, сидя в кабинете, мучительно думал, что предпринять, чтобы сохранить фреску. Злоба московских чиновников от культуры к персоне Темлюкова стала ясна Клыкову еще в Москве. Он помнил, какой ненавистью сверкнули глаза плоской дамы в высоком министерском кабинете при одном упоминании фамилии Темлюкова. Но Клыков и сам был непрост. «Поглядим, кто кого», – пробурчал он себе под нос и позвонил в Москву в ЦК партии. Заместитель сельскохозяйственного отдела ЦК Громовой, хороший знакомый Клыкова, неглупый мужик с деревенскими корнями, довольно быстро понял, что от него хочет Николай Лукьянович.