Мастера и шедевры. т. I
Шрифт:
Сочетания спокойствия и движения. Клубы белоснежного пара за забором. Мелькание бликов света. Серебристый полутон, характерный для колорита Мане того периода. Ведь мастер открыл пленэр. Живопись на открытом воздухе. В ней Мане отразил весь свой опыт изучения традиций великих старых мастеров и применил его к современности. Этот холст изумляет строгой графикой, тончайшими вал ерами в соединении с редкостными холодными колерами, — голубыми, синими, свойственными пленэрной живописи. В полотне звучит неповторимость мига жизни. Необыкновенность обыкновенного. Этот прием отражения непосредственного
Дега «Гладильщица». Сюжет потрясает жизненной правдой. Он раскрывает глубину грозного контраста между буднями человека труда и бытием буржуазного Парижа. Там за окнами каморки, увешанной сохнувшим бельем, в розовом мареве — столица Франции, полная борьбы света и тени, богатства и нищеты, развлечений и неприкрытого горя… Молодая женщина, не разгибаясь гладит накрахмаленные рубашки парижских рантье, дельцов, франтов, известных нам героев Бальзака, Золя, Мопассана. Мы не видим заказчиков — клиентов прачки. Но отглаженная белоснежная рубашка, лежащая на столе, дает как бы слепок той другой жизни. Острый социальный мотив сродни холстам Курбе. В «Гладильщице» остро, нелицеприятно отражено время.
Ренуар. «Женщина, причесывающая волосы».
Обаятельный образ парижанки создал автор холста. Кисть мастера с особой трепетностью передает мягкость характера, состояние мечтательности. Поэзию прозы. Ренуар, также как Мане и Дега, будучи художником своей эпохи, опирался на традиции великих мастеров прошлого. Живопись портрета поражает своей лучезарностью. Тончайшей передачей тонких нюансов.
Эдгар Дега. Гладильщица.
Неповторимой ценностью каждой минуты жизни. При всей интимности картины в ней ощущается значительность, многогранность личности человечской со своими грезами, раздумьями и печалями.
«Все дело в том, — говорил Эмиль Золя, — что искусству нужно солнце, нужен воздух, нужна светлая юная живопись».
Эдуард Мане и его соратники много сделали для того, чтобы она стала такой.
Окрестности Рима.
Безлюдны просторные пляжи.
Мертвый сезон.
Прохладно. Резкий влажный ветер гонит серые, мятые обрывки газет, анйлиново-яркие проспекты, афишки, пустые гремучие консервные банки.
Мерный накат оставляет на кромке мокрого крупного песка клочки белой пены, космы коричневых водорослей.
Волны Тирренского моря смывают чьи-то следы.
Играют брошенной куклой в пестром розОвом платье… Огромное белое солнце висит в сизом апрельском небе. Безграничная, ошеломляющая даль воды.
Пустынно. Ни облачка, ни паруса.
Тишина.
Дорога вьется вдоль побережья. Мелькают черные пинии, пепельные оливы, маленькие домики, виллы.
Вихрем проносятся встречные машины — слоноподобные цистерны, громадные самосвалы, шустрые фиаты.
Пахнет бензином, пылью и морем.
Шоссе черно-фиолетовое, с аккуратной,
Бессезонье…
«Кампо дель Фико» («Поле кактусов») — дом великого итальянского ваятеля Джакомо Манцу.
После условного сигнала железные ворота автоматически раздвигаются.
И вот на пороге виллы — сам хозяин.
Коренастый пожилой человек. Красное, обветренное лицо крестьянина. Клочковатые седеющие волосы. Глубоко посаженные острые глаза. Тонкий, с горбинкой нос. Две глубокие морщины сбегают к углам мягко прочерченного рта.
Ренуар. Женщина, причесывающая волосы.
Странное сочетание добродушия и какой-то тревожной озабоченности.
Пожатие его крупной прохладной шершавой руки энергично — это длань творца.
Ведь именно он, Джакомо, дерзнул создать скульптурный декор врат храма святого Петра в Риме.
Манцу как бы перекинул мост из XX века туда, в такой далекий, почти легендарный мир Ренессанса. Мир Леонардо, Рафаэля, Микеланджело.
Просторный холл.
Светлая комната со скупым убранством. Скромная, удобная, простая мебель. Гладкие стены. Светоносные окна.
Джакомо Манцу, положив тяжелые руки на стол, неспешно говорит:
«Я люблю Россию. Мне нравится Москва. У вас добрый, гостеприимный народ. А главное, что я понял, что у вас ценят настоящую красоту.
Я убедился в этом, когда увидел, как публика смотрит выставку, как слушают симфоническую музыку, как любуются классическим балетом. Да, ныне безумно модно говорить о какой-то особой экспрессии, присущей нашему машинному веку. Но я вижу тех же красивых детей, женщин. Таких же, как у мастеров, писавших мадонн в кватроченто. Поэтому, когда я наблюдаю изображения уродливых людей во имя каких-то новаций, мне это кажется бредом.
Мне порою думается, что Запад сошел с ума.
Нас приучают восхищаться цинизмом, насилием, вседозволенностью. С юных лет наши дети знакомятся по телевидению с пропагандой секса, а то почти откровенной порнографией.
Трудно поверить, но на школьной скамье частенько сидят подростки-наркоманы. Да, много у нас в быту есть такого, о чем вы не знаете …»
Мастер вздохнул.
Встал, подошел к окну и задернул штору.
— «Киднап».
Это жуткое слово пришло к нам в Италию из Америки.
Точнее, из США.
Кстати, как и многое другое… Но киднап — похищение детей — ворвалось в мою жизнь как смерч.
Не так давно у меня пытались украсть мою дочку Джулию и сынишку Милето.
Для выкупа. Прямо здесь, у самого дома. Они собирались ехать в школу.
Было светлое утро…
Манцу поднял могучую руку и провел по изрезанной морщинами щеке. Опустил глаза.
«Запад сошел с ума».
И хотя со дня нашей встречи прошло уже больше десяти лет, его голос до сих пор звучит, как струна.