Мастера и шедевры. Том 2
Шрифт:
Пораненное сердце…
Ведь художник, как и Суриков, в самом начале творческого пути теряет горячо любимую жену, глубоко страдает, переживая эту потерю.
После заграничной поездки живописец особенно остро ощутил прелесть родной природы.
«Люблю я русский пейзаж, — признавался Михаил Васильевич, — на его фоне как-то лучше, яснее и глубже чувствуешь и смысл русской жизни, и русскую душу… одно несомненно хорошо — природа».
Мастер тщательно и вдохновенно пишет этюд за этюдом, воссоздавая реальность сказания о Сергии.
Кропотливо, трепетно выписывается каждая веточка молодой
В искусстве это давалось очень немногим — Эль Греко, Мазаччо, отцу нашей живописи — Андрею Рублеву, чья «Троица» возвестила о рождении русского колорита, построенного на сложнейшей гармонии холодных и теплых цветов, согласно поющих славу добру и миру. Нестеров, работая над этюдами к «Варфоломею», по красочной гамме и светлоте тона инстинктивно приближался к откровениям Рублева, к его еще не до конца раскрытому и не изученному в те времена шедевру.
Кто лучше самого мастера расскажет о рождении картины?
«Как-то, — вспоминал он, — с террасы абрамцевского дома моим глазам представилась такая русская, русская красота: слева лесистые холмы, под ними извивается аксаковская Воря, там где-то розовеют дали, вьется дымок, а ближе капустные малахитовые огороды. Справа золотистая роща. Кое-что изменить, добавить, и фон для «Варфоломея» такой, что лучше не придумаешь. Я принялся за этюд, он удался, и я, глядя на этот пейзаж, проникся каким-то чувством его подлинной «историчности»…» Современный национальный среднерусский ландшафт органично вошел в историческую ткань картины.
Видение отроку Варфоломею.
Но самое трудное было впереди: найти убедительный образ Варфоломея. Недели шли за неделями, художник писал мальчишек, но озаренности, ощущения дива не получалось.
Наконец он нашел натуру…
Деревенская девочка, недавно перенесшая тяжкий недуг, тоненькая, с образом скорбным, какими-то удивительно большими глазами, радовалась выздоровлению, и ее облик как нельзя более точно ответил замыслу живописца:
«Ее бледное, осунувшееся, с голубыми глазами личико было моментами прекрасно, и я это лично отождествлял со своим Варфоломеем…»
Детские руки, крепко стиснутые пальцы тоже легли на холст. Этюды писались в Абрамцеве, в окрестностях Троице-Сергиевой лавры.
Сама же картина создавалась в Уфе, подальше от столичной суеты. Но неожиданностей, которые готовит судьба, и в сказке не придумаешь.
«Приехал я больной, пресловутая инфлюэнца заставила меня неделю вылежать в постели, и я слабый еще принялся за картину, но, верно, в недобрый час. У меня закружилась голова, и я, упав с подставки, на которой сидел, прорвал свою картину».
Потянулись невыносимо долгие дни ожидания нового холста. Наконец он был доставлен, и Нестеров, как голодный, кинулся к полотну.
«Три недели я буквально работал с утра до вечера, и теперь картина замазана вся, осталось довести до возможного для меня
Холст окончен. Полотно свернуто. Доставлено в Москву. Вставлено в раму. Друзья живописца одобрили картину. Один из первых опять был старый друг по училищу — Левитан.
Ему очень верил Нестеров, ведь пейзаж в картине был лейтмотивом всей темы…
Третьяков, не дожидаясь передвижной выставки года, оставил холст за собою.
Стасов, Григорович и Суворин обрушились на Третьякова, отговаривали его покупать картину.
Павел Михайлович выслушал их и ответил:
«Если бы я картину Нестерова не купил раньше, то, уверяю вас, купил бы ее после всего того, что слышал сегодня от вас».
Стасов был неумолим. В отчете о передвижной выставке он заявил:
«Только одному из новоприбылых я не могу симпатизировать, это — Нестерову… В том беда, что все это он рисует притворно, лженаивно, как-то по-фарисейски, напуская на себя какую-то неестественную деревянность в линиях, фигурах и красках».
Мнение Стасова не возобладало.
Суриков, Виктор Васнецов, Поленов, Ярошенко высоко оценили труд художника. Конечно, почти век спустя после события можно понять бурю, вызванную этой чудесной по живописи, искренней и правдивой, реалистической по языку картиной. Полемика и страсти утихают, а истинное искусство живет. Слишком много таланта, веры, самой души вложил мастер в старую легенду, и она ожила, стала близкой тысячам зрителей, которым, кстати, совсем небезынтересна история Сергия Радонежского, чья выдающаяся личность оставила немалый след в судьбах Отчизны.
В Третьяковской галерее картина была экспонирована в одном зале с полотнами Виктора Васнецова. Могучие «Богатыри» напротив «Отрока». И одно полотно ничуть не мешает другому. Наоборот, их сопоставление помогает понять, как сложна, неисчерпаема, многогранна историческая тема из жизни Древней Руси.
В запале сиюминутного страстного спора этого не заметил даже такой человек, как Стасов — крупнейший критик и искусствовед тех дней…
Пройдите и просмотрите всю экспозицию Третьяковской галереи. И вас поразит то особое место, которое занимают некоторые холсты по своей внутренней светозарности красок.
Это «Троица» Рублева, этюды Александра Иванова, картины Веницианова, полотна Ге, Сурикова, Виктора Васнецова, «Девушка, освещенная солнцем» Серова, некоторые пейзажи Левитана, «Водоем» Борисова-Мусатова и, конечно, «Видение отроку Варфоломею».
Думается, что в этих холстах особенно поэтично и глубоко воплощены духовность русской живописи, ее могучая цветность, музыкальность колорита.
«Видение отроку Варфоломею». Погожий осенний день. Золото лучится в каждой выгоревшей за лето травинке, искрится на листьях трепещущих березок, мерцает в гуще леса, лежащего на пологих холмах. Свежий хрустальный воздух прозрачен, и в этот миг с особой остротой видишь каждую веточку, каждый блик в зеркале реки. О чем-то шепчут бронзовые листья могучего дуба.