Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
— Победа, став историей, не стала прошлым, — говорит Борис Сергеевич Угаров, автор картины «Возвращение». — Великая Отечественная война, наша Победа над фашизмом принадлежит вечности, она сама Вечность. Мы, участники войны, пережившие гибель родных, друзей, соратников, должны рассказать молодым современникам и потомкам о тех днях, когда решались судьбы Родины да и всей земли.
Искусство — это колокол.
Оно должно будить в народе чувство высокой духовности.
Ныне, когда страна по призыву партии стоит на пороге сдвигов исторического масштаба, на пути нового взлета науки,
Сегодня, когда время настойчиво требует от всех художников нового мышления в искусстве, естественно, что и картины, созидаемые живописцами, должны стать динамичнее, острее и реальней в своей гражданственности и утверждении правды. Эго потребует нелегких усилий, глубокого проникновения и осмысления эпохи.
Верится, что поставленная нелегкая задача все же не заставит иных забыть или растерять те ценности нашего искусства, которые были накоплены за годы после Октября… А ведь это очень злободневная тема, ибо иные «горячие» головы склонны «списать» и переосмыслить буквально всю историю советского искусства…
Спору нет. Тяжелым грузом лежат прошедшие годы застоя, когда многие картины были лишь лакированным и парадным отражением сложного и многотрудного бытия нашей Отчизны. Мы не можем забыть широчайшую палитру творческих дарований от Нестерова, Малютина, Ульянова до Сарьяна, от Шух-мина, Иогансона, Чуйкова до Стожарова, Гаврилова, Цыпла-кова, Попкова… Сотни талантливых мастеров всех республик готовы к решению новых задач…
Канун третьего тысячелетия, сама наша эра, властно призывает к созданию советскими живописцами картин, достойных той бурной, полной контрастов, экспрессивной поры, в которой мы живем.
А. Лактионов. Письмо с фронта
«ПИСЬМО С ФРОНТА»
Кто хоть раз в жизни видел, как цветут маки на изумрудном лугу у подножия древних бирюзовых усыпальниц Шахи-Зинда, не забудет этого.
Весна. Самарканд. Невыразимая синь бездонного неба. Ни тучки. Пестрые разливы цветущих полей. Звенящий, еще не хлебнувший летней пыли прозрачный воздух. Гордые лазоревые, сапфировые, синие купола и колонны минаретов, вознесенные к зениту…
Впервые я встретил на этюде у гробниц Шахи-Зинда высокого, худющего художника с длинными прямыми волосами, чем-то очень похожего на Петра I. Такие же, как у Петра, немного навыкате, черные, блестящие глаза, тонкие усы.
Живописец сидел у складного мольберта на маленькой табуретке. Упорно, уже не один час бился над небольшим холстом. Я не знал мастера. Поражало его умение рисовать. Пейзаж с довольно сложной архитектурой был им намечен остро и мгновенно, а далее… началась борьба с цветом. Краски будто не слушались художника. Правда, особо удивляться было нечего: яростные, нежданные сочетания контрастных колеров могли смутить кого угодно.
Это
Вдруг художник резко встал. Нервно пошевелил костлявыми плечами. Отешел на несколько шагов. Не бросая палитру и кисти, будто замер, глядя на этюд и на ландшафт. Быстро вернулся. Мгновенно мастихином соскреб все написанное. Безжалостно и хмуро…
Мы познакомились. Это был Александр Лактионов, уже в ту пору известный молодой мастер. Еще в 1938 году он с успехом защитил диплом. Его учителем в ленинградской Академии художеств был Исаак Израилевич Бродский… Казалось, что дорога ясна.
Но через три года грянула война. И художника с семьей эвакуировали сперва в Ярославскую область, потом, через некоторое время, в Самарканд, где уже был Ленинградский институт имени Репина. Там же находился и московский, ныне суриковский институт, где я учился на четвертом курсе графического факультета…
Лактионов был прост и приветлив. Открыт и дружелюбен. Таким он был всегда. И в тяжкую пору, и в дни успеха Александр Иванович никогда не «бронзовел», оставался простосердечным и, скажем, чрезмерно доверчивым человеком… Это иногда ему дорого обходилось.
… Но вернемся к Шахи-Зинда.
Александр Иванович, закрыв этюдник, сложив мольберт, с досадой сказал:
— Не дается мне пленэр. Ведь не первый день колочусь у этого мотива. А он не идет. Все мимо. Краски кричат, а не поют. Не могу найти уже открытую тайну пленэра. Ведь все-таки гениальные живописцы были французские импрессионисты — Клод Моне, Сислей, Писсарро. Как им здорово удавалось сводить концы с концами в этом голубом сияющем просторе…
Я слушал Лактионова и удивлялся. Зная его диплом, строгую академическуя школу, я не ожидал услышать такую хвалу Клоду Моне и его друзьям. Ведь это было давно, а до войны довольно влиятельные мастера обзывали импрессионистов формалистами, хотя исподтишка иногда пытались заимствовать достижения пленэристов.
Дела минувшие. Теперь у нас уже экспонируются работы Эдуарда Мане, Ренуара, Дега и других импрессионистов, которых весь мир давно считает классиками искусства.
«Учусь писать солнце», — не раз говорил Лактионов. Не знаю, сохранились ли этюды той поры (я их позже не видел), но трудно поверить, чтобы сдержанный и где-то тонально очень собранный художник мог создавать сугубо экспериментальные, порою даже «вангогистые» полотна. Но это было. Продолжалось, очевидно, недолго.
< image l:href="#" />А. Лактионов. Автопортрет в рубище.
Наверное, то были «опыты» для себя.
Но когда я смотрю сегодня на «Письмо с фронта», почти иллюзорную стереоскопичность солнечного освещения картины, то думается, что самаркандские этюды прошли не зря. Вглядитесь в сложную мозаику красочного слоя и вы найдете, особенно в светах, сочную пастозность сложной замеси.
Как была создана эта картина?
Картина датирована 1947 годом, как и «Автопортрет в рубище».