Мастерская пряток

Морозова Вера Александровна

Мария Петровна поселилась в гостинице на площади, неподалеку от вологодского кремля. Высокие каменные стены не могли скрывать белые соборы и золотые кресты, сверкавшие на солнце. В воздухе висел колокольный звон.

Здесь на площади, образованной двухэтажными особняками, было особенно красиво. Сирень почти скрывала дома, буйная, разросшаяся. Дома, выкрашенные в розовый цвет, казались особенно радостными. Окна разукрашены резными карнизами и также выкрашены в розовый цвет. Были и особняки с белоснежными колоннами, с причудливыми коньками на крышах. Звон колоколов разливался все шире. Площадь торопливо переходили монашки, словно летучие мыши, в черных платках, надвинутых на глаза. В кремле находился женский монастырь. Монашки долго крестились на иконы, висевшие по обеим сторонам чугунных ворот кремля.

Мария Петровна с детьми вышла на площадь.

Леля подала

Кате руку, и они побежали, едва не попав под лошадь. Мама нахмурилась и велела идти рядом. Леля смирилась, а Катя и ухом не повела — запрыгала на одной ножке, стараясь столкнуть Лелю с тротуара. «Вот характерец… Сущий сорванец, — подумала Леля. Слова, конечно, мамины, но они ей очень нравились. — Нужно серьезно заняться ее воспитанием». И поджала губы, как кухарка Марфуша, когда бывала чем-то обижена.

В жандармское управление, расположенное на площади, показавшейся Леле особенно нарядной, Голубева явилась вместе с девочками. Произошло это не сразу. Мама искала протекцию. Значение этого слова Леля не могла понять. К вечеру явился в номер, который они снимали, местный адвокат. «Значит, он и есть протекция?» — удивилась Леля.

Толстый, веселый человек с круглым животиком. Погладил девочек по головкам. Кате пощекотал усами по щеке и сказал, как все взрослые:

— Какие большие девочки!

На другой день вместе с адвокатом они шли по улице, залитой цветущей сиренью. Пахучие грозди висели над головами, и Леле казалось, что взрослые их могут достать рукой. День выдался солнечный, жужжали пчелы, кружа над лепестками цветков. Катя сорвала ветку сирени и начала выискивать счастливый цветок. Лучи солнца мягко падали на зеленую траву. И трава казалась плотным ковром. Гудел колокол главного собора — на этот раз прихожан звали к обедне.

Мария Петровна оделась старательно — белое платье, маленькая шляпа с цветком и вуалью, опускавшейся на глаза. В руках кружевной зонтик и перчатки. Девочек вырядила, как кукол. В кружевные платья, волосы расплела по плечам и на головах банты. Девочки шли чинно. Катя прикрывала ладошкой разбитое колено — колени у нее всегда были разбиты, а локти поцарапаны. Она лазила по заборам, дралась с мальчишками. На все ее проказы Леля, как и мама, качала головой. Она выбирала тихие игры, любила читать и сочинять сказки. По словам Марфуши, от чтения она и была бледной и с худой шеей. «Галчонок, одним словом».

Адвокат распахнул зеркальную дверь, и мама ушла в присутствие, как называли жандармское управление. Девочки остались на площади и принялись рассматривать клумбу, голубую от незабудок. Незабудок много, и они голубой шапкой поднимались над землей. Катя хотела по привычке сорвать цветок, но Леля запретила. Слова Лели для Кати мало что значили, но жандарм с усами и блестящими пуговицами, торчавший у присутствия, ее пугал.

Катя сложила руки вместе, чтобы удержать их от озорства. В глазах появилось жалостливое выражение, которого боялась Леля. Знала, скоро покатятся слезы-горошины. Она обняла сестру за плечи и потащила пройтись вдоль дома, выкрашенного зеленой краской.

Наконец мама появилась с новой протекцией. На этот раз протекцией оказался опять дядя, а не тетя, как ожидала Леля. Во фрачной паре, с белой манишкой и галстуком-бабочкой. Леля сразу поняла, что дядя из благовоспитанных, о которых ей часто напоминала Марфуша.

Мама раскраснелась от волнения и говорила добрые слова благовоспитанному дяде. Довольная, она старательно запрятывала в ридикюль бумагу.

— Без вас мне бы не получить пропуска на свидание. И родственница осталась бы без помощи… Что за странный и дикий способ в полиции — требовать доказательства на родство при выписке пропуска… — Мария Петровна говорила оживленно, находясь во власти пережитого волнения. — Сестры родные и то разные фамилии после замужества имеют. А двоюродные… Мы вместе росли, ходили в гимназию, ну а фамилии, конечно, разные и откуда им быть одинаковыми?.. Нет, дайте свидетельство… Какое свидетельство?.. Просто ужас! И как я рада, что вы удостоверили наше родство. Бывает, что и чужой человек дороже родного… Бывает и родство душ…

Благовоспитанный дядя щелкнул крышкой карманных часов, которые болтались на цепочке, и хитро улыбнулся. Он не верил в благородный гнев Марии Петровны, более того, был почти убежден, что никакого родства между Марией Петровной, приехавшей с рекомендательным письмом из Саратова, и женщиной, находящейся в арестантском доме, нет. Только ничего предосудительного не видел в желании дамы получить свидание. Да и положение арестантов тяжкое. Спасибо, сердобольные обыватели им милостыню

подавали, а то бы от голода пухли. На десять копеек, которые казна отпускала на прокормление арестантов, далеко не уедешь. К тому же воровство чиновников чудовищное. Копейки до арестантов не доходили. Полицейский участок в Вологде сравнительно небольшой, и политические сидели в камерах вместе с ворами и мошенниками. Соседство самое неприятное! Вот он и дал с чистой совестью честное слово жандармскому ротмистру, что знает об их родстве. К тому же Мария Петровна Голубева является женой такого известного земского деятеля… И положил на стол ошеломленного жандармского офицера пухлую книгу Василия Семеновича, изданную в Санкт-Петербурге. Офицер поморщился: арестованная симпатии не вызывала — и дерзкая, и от показаний отказывается, и фамилию настоящую не сообщает. Арестованная назвалась Ивановой… Сколько Ивановых на святой Руси, ищи ветра в поле. Известность Василия Семеновича сделала свое дело — пропуск на два посещения выдал. К счастью, родственница приехала всего лишь на недельку. Уедет и не будет морочить голову.

Мария Петровна распрощалась с покровителем и села на скамью под кустом сирени. На скамье лиловые цветки, как звездочки. Девочки играли, катали обруч. Катя старалась оттолкнуть от обруча Лелю. Леля бегала сильнее и уступить Кате не собиралась. Она раскраснелась, и глаза перестали пугать своей серьезностью. Девочки, ее девочки…

Думы были невеселые. Мария Эссен, которая имела жандармскую кличку Шикарная, партийную Зверь и Сокол, арестована.

На этот раз Эссен арестовали в Вологде на тайном собрании, при самых неблагоприятных обстоятельствах. Собрание происходило в домике стрелочника на самой окраине. Проследить, чтобы полиция тайком не подобралась к домику, было просто. Очевидно, эта простота и подвела местных товарищей. К конспирации они отнеслись несерьезно, понадеялись, что полиция о собрании не узнает. Эссен была, как и Мария Петровна, очень строгой в делах конспирации. И всегда следила, чтобы собрания тщательно охранялись. Рабочие собирались осторожно, подходили к дому по одному, говорили пароль… Вроде все правильно, да на сердце у Эссен было неспокойно: уж очень уверовали местные товарищи в свою безопасность. Собрание началось. Эссен рассказывала о положении дел в партии. По обыкновению, она принесла литературу, запрещенную правительством. Литература была зашита в жакете. В комнате тянуло холодом от земляного пола, и жакет Эссен решила пока не снимать. Успеет снять после выступления. «Человек предполагает, а полиция располагает», — говорили в таких случаях в подполье. И действительно, не успела она закончить выступление, как в дверь застучали, в окне мелькнуло растерянное лицо связного. Мелькнуло и исчезло. Значит, парня схватили. Дверь закачалась от ударов, потом ее сорвали с крючка, и полиция ворвалась в дом. Пристав держал в руках револьвер и пугливо озирался по сторонам. Он ждал взрыва бомбы и с тревогой смотрел на приезжую. На остальных внимания не обращал. Подбежал к ней и наставил револьвер.

— Стоять и не двигаться! Руки за голову! — И, думая, что плохо поняли, пристав прокричал: — Руки… Все запрещенное на стол! — Оглянулся на хозяина, немолодого худого человека, который что-то хотел ему объяснить, и больно двинул его локтем: — Молчать, собака!

Значит, главной считал ее, Эссен. И причем террористкой, то есть человеком, способным при аресте бросить бомбу или стрелять из револьвера. «Проследили или выдали… Нет, скорее всего проследили, — лихорадочно решила Эссен. — Нужно вину брать на себя и этим спасти рабочих от ареста. Конечно, их перепишут, но в арестантский дом не заключат».

— Здесь злоумышленников нет, да опустите револьвер и не машите им перед лицом — так и до беды недолго! — Эссен говорила с издевкой. Ей действительно был смешон пристав с отвисшей от страха челюстью. — Виновница я одна… Узнала, хозяин справляет именины, вот и пожаловала, чтобы раздать недозволенные издания.

— Значит, недозволенные, — прохрипел пристав, который не решался опустить револьвер. Его предупредили в полиции, что в город прибыла страшная террористка с бомбами и револьверами. Террористка и стреляет прекрасно, и бомбы бросает. Террористку нужно арестовать, но с величайшей осторожностью: не ровен час, все разнесет бомбой. Пристав даже обрадовался, что женщина говорила о книжках, а не о бомбах. «Олухи, — подумал он о рабочих, — готовы уши развесить, чтобы недозволенные речи смутьянки слушать». — Значит, литературу хотели передать… Что? Передавайте книжонки только полиции. — И пристав хохотнул, довольный собственной находчивостью. — Обыскать задержанную… Руки за голову! Сколько раз повторять!