Мать и мачеха
Шрифт:
В наших боевых характеристиках так, по обыкновению, и писали: "Подавил столько-то, взорвал то-то..."
Ордена мне идут. В 44-м вручили третий. А в воинском звании не повышают. Восемь раз отправлял Игорь Иванович документы. Не только на меня. На всех летчиков, участников операций. Всем прибавят по звездочке. А мне -отказ.
Почему? Однажды штабник, в часы неофициальные, сказал мне весело:
– - Опять от ворот поворот? Так фамилия им твоя не нравится... Данциг!
– - И я вдруг увидел испуг на его лице. Он выдал, понял я позднее, "высочайший" секрет. И тут же перевел все
– - Мы оба расхохотались.
Мог ли я подумать в те годы, что в штабы поступило расистское указание -- по закрытой линии, естественно -- лиц еврейского происхождения к самым почетным наградам и званиям не представлять. Как всегда на Руси, одни подлые распоряжения игнорировали. Игорь Иванович, к примеру. Другие и безо всяких предписаний бесчинствовали, уловив "дух времени..."
У нас в полку этой расовой вони не было совершенно. Если бы мне тогда кто-либо сказал, что Сталин такой же бандюга-антисемит, как Гитлер, только еще опаснее, я бы, скорее всего, посчитал его сумасшедшим или провокатором.
Летчики звали меня Виктором. Только Игорь -- Беней. Командир листал наши личные дела, а по документам я Беньямин Шуламович (Шоломович) Данциг.
Но какое дело летчикам до бумаг! Знать, что я еврей -- знали, но достоинство и летное мастерство определялись не "пятым пунктом..."
Довоенный опыт не давал для национальных трений никаких оснований.
Я окончил до войны аэроклуб. Им руководил старейший летчик Михаил Наумович Кацлер. Его вся Москва знала, все москвичи из его гнезда вылетели.
Как только начались бои с немцами, аэроклуб стал военной школой, и выпускники отправились на фронт, торопливо переоборудовав свои фанерные бипланы "У-2" под бомбовозы.
"У-2" -- машина благословенная. Делает все фигуры высшего пилотажа, но никогда, в отличие от других самолетов, не входит в плоский штопор, из которого нет выхода.
Золотая машина! Я бомбил под Москвой на "У-2" немцев, забрасывал радистов к ним в тыл, вывозил раненых партизан. Чудеса творила эта машина, которую можно было почти что остановить в воздухе, она просто зависала над целью.
На ней я и грохнулся на лес. Зенитный осколок попал мне в живот, пришлось около полугода проваляться в госпитале, а затем в команде выздоравливающих, в колхозе, где меня научили пахать, косить, запрягать лошадь, делать всю деревенскую работу.
Затем отправили меня в летную школу в Сарапуле. Переучиваться на истребителях. Вывезли меня на "УТИ-4" (учебно-тренировочный истребитель), а затем вручили направление в 316-й полк, где полгода летал на английских "Спитфайерах". Сопровождал американские "Б-2" ("Летающие крепости"). Затем нам пригнали "ИЛ-2", на которых мы работали без воздушных стрелков. То ли стрелков недоставало, то ли, скорее, оттого, что с воздуха нам ничего не угрожало. Выдохлось грозное "Люфтваффе"...
Наш аэродром был в Овруче. Американцы стояли рядом. Не увидел в них ничего отвратительного, хоть и настораживали нас политработники: мол, враги, только и думают, как нас уничтожить. Вранье все! Здоровые, красивые ребята. Веселые, добрые. Любили женщин.
Мы тоже были хорошо одеты, но у американцев были сказочные меховушки на коже. Часы на руках, на планшетах, на унтах, чудеса в решете.
Мы тоже не знали, что такое котелок и ложка. Кормили на убой. Но у экипажей "крепостей" были с собой такие деликатесы, о существовании которых мы и не подозревали. В коробках был у них с собой также пенициллин, которого еще не знали в наших госпиталях, и они им, на моих глазах, охотно поделились с нашим штабником, схватившем гонорею. Не насмехались, не расспрашивали, сказали просто: "Снимай штаны!" И командир "крепости" без лишних слов взялся за шприц...
Второе ранение недолго задержало меня в тылу, а вот третье...
Вернемся в тот памятный мне день 28 апреля 1945 года, когда достала меня над Берлином трассирующая пуля.
Штурм "вражеского логова", как именовали Берлин советские газеты, начался задолго до дней атаки. Маршал Жуков сменил на посту нашего командующего, маршала Рокоссовского, ушедшего на 2-й Белорусский, и сразу были введены строгости, о которых во время войны мы стали забывать.
Первая жертва нововведений -- женщины, подруги наших командиров. У одних они были ППЖ (походно-полевыми женами, в солдатском просторечии), у других -- верными друзьями на всю жизнь. Была прелестная девушка и у нашего полковника Воронина, умница, скрасившая ему тяготы фронтового бытия.
Маршал Рокоссовский, благородный красавец, сам любил женщин и своим полковникам не мешал, зная, что аскетизм Политуправление проповедует лишь среди солдат и младших офицеров. Пришел маршал Жуков, и через десять минут не осталось в боевых частях ни одной женщины, возведенной молвой в ранг ППЖ.
Надо сказать, что женщины-подруги нашим командирам воевать не мешали. С ними вместе они прошли от Сталинграда до реки Шпрее. Была ли "жуковская высылка" целесообразной? Или это просто жесткость командира сталинской выучки? Жесткость, доходившая до бессмысленной жестокости? Оставим пока что этот вопрос без ответа.
Я считался после войны инвалидом 2-й группы. Дали мне этот чин пожизненно, без постоянного переосвидетельствования, которое мучило инвалидов. Назначили пенсию в 60 рублей, а затем вызвали в Моссовет и добавили, за особые заслуги и три ранения на войне, еще пять рублей.
Теперь я назывался персональным пенсионером... 65 рублей и бесплатный протез, о котором и вспоминать не хочется.
Жил я с женой и сыном в 4-метровой комнатушке. В бывшей ванной комнате. В квартире восемь семей. 27 человек. Ординарная московская "коммуналка".
Затем отвоевал себе еще 4 квадратных метра. Кладовку. Все соседи были согласны, кроме одной, которая затаскала меня по судам. Спас городской судья, который принял соломоново решение: выселить Данцига! Пункт первый. Выселить после того, как он получит жилье. Пункт второй...
В восьми метрах мы уж гостей принимали. Чувствовали себя, как во дворце. У каждого своя кровать, а в стене окно.
Естественно, ходил я к своему депутату Алле Тарасовой, народной артистке, просил помочь с жилплощадью. Отшила меня царственная Алла Тарасова, сказала, что некоторые в Москве еще хуже живут.