Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад
Шрифт:
«Было у короля шесть сыновей», – так, должно быть, сказали слуги. Никто и не подумал вспомнить, что у короля была еще и дочь.
Будем великодушны – может, слуги любили ее больше всех и нарочно хотели умолчать о ней.
Будем благоразумны – откуда им знать, что она останется, когда шестеро братьев куда-то унеслись?
И зачем ей было оставаться?
Может, она тоже читала сказки и знает, что женщины опасны, особенно если они мачехи, особенно когда они ведьмы или дочери ведьм, особенно когда они королевы.
А может, слуги сказали о ней,
От женщин всегда жди неприятностей – если не злая жена, то злая мачеха. Или свекровь. Матери обычно безобидные, если только не ведьмы; берегитесь ведьм. И их дочерей.
Королей, принцев и отцов можно не опасаться, если только, как это часто бывает, они не находятся под чьим-то сильным влиянием, обычно женским, опять же. Мужчины слабы. Иногда они тебя спасают, но всегда с чьей-то помощью – муравьев, птиц или женщин. Иногда ты спасаешь их. Это как бы приятно.
Животным можно доверять. Правда, иногда они превращаются в людей, но они ж тут не виноваты.
Детям надо быть осторожнее.
– Я это проигрываю снова и снова, – говорит женщина с серебряными руками. – И каждый раз одно и то же, к черту. Кладу руки на пень, – она со стуком водружает их на стол, – и говорю: «Да, отец». Вот, кстати. – А у ее парня куриные ноги. Он запихивает их в мотоциклетные сапоги, и ничего не заметно, пока парочка не начнет раздеваться.
– Вам это мешает в интимной жизни? – спрашивает концептуалистка.
– Нет, – отвечает женщина с серебряными руками. – Мне нравятся его ноги. То есть моим рукам они явно нравятся, я чувствую.
– Надо познакомить вас с братом, – говорит концептуалистка. – В смысле, он гей, но почем знать.
Женщина с серебряными руками не слушает.
– Он спит с топором у кровати – говорит, окно на пожарную лестницу не запирается, но мне кажется, он меня подбивает отрубить эти ноги. Хотите грушу?
Концептуалистке нравятся губы женщины с серебряными руками – женщины, которая может съесть грушу с дерева, связав за спиной пеньки рук. Она представляет, как стоит на кровати в одних трусах и носках, держа грушу за черенок, а перед ней на коленях женщина с серебряными руками. А после та может вскарабкаться на дерево и швырнуть вниз сперва сережки, потом пояс, потом ботинки, потом трусы, и остаться голой, как груша.
– Спасибо, – кивает концептуалистка, кусает сладкую сочную грушу и бездумно вытирает ладонью губы. Теперь надо заново накладывать помаду.
При чтении взгляд ходит слева направо, слева направо, слева направо, как челнок в ткацком станке. Страница – узорчатая ткань, лебяжье-черная, лебяжье-белая.
Лат. texere – ткать, отсюда слова
За столиком уличного кафе концептуалистка пьет чай с женщиной, у которой серебряные руки. Ее собственные тоже стали серебристыми от заживающих шрамов.
– Теперь я могу спросить… – говорит она, но не спрашивает. Отвлекается на голубя, который важно расхаживает рядом, приседая и покачиваясь, надув от вожделения шею. А голубка с затравленным видом клюет камешек и вдруг неожиданно улетает. Концептуалистка неумело улыбается и снова поворачивается к собеседнице. – Лишиться одной руки – это может считаться несчастьем, – говорит она. – А лишиться обеих – это уже неосторожность. Я цитирую. Как бы.
– Я пыталась запрыгнуть на товарняк с друзьями – одна знакомая девочка из приюта и парень постарше; он сказал, что так можно доехать до самого Рино и это клево. Им удалось, мне – нет. – Она размешала сахар в чае серебряным пальцем.
– Правда?
– Нет. Мой отец отрубил их топором. Сказал, что иначе дьявол захомутает его хвостом за шею и утащит в ад.
– Вот непруха-то.
– Ага. Хотя… – Обе смотрят на серебряные руки.
– Ох ты ж е-мое, – говорит она, глядя в зеркало, и начинает вытирать рот скупыми движениями. Опять помада размазалась, даже подбородок умудрилась извозить.
Может, она только что занималась оральным сексом с женщиной, у которой серебряные руки, а та перед этим вытащила за хвостик свой жуткий тампон и залихватски швырнула в окно (после они выглянули наружу – тот лежал на соседском кондиционере, словно дохлая мышь, – и расхохотались), а потом скользнула вверх с поцелуем, что на вкус как железо и соль, и в осколке зеркала на стене поймала свое отражение с красным ореолом вокруг рта.
Может, она съела собственных детей. Тех, что родила от критика. Только они куда-то запропастились за те шесть лет, что она делала крапивные рубашки. А ведь эти рубашки точно подошли бы детям, которых она тоже сделала… Концептуалистка начала подозревать агентессу, чья зависть – к тем самым художникам, чьи дела она вела! – была общеизвестна. Но подозрения нельзя было высказать, потому что концептуалистка тогда не разговаривала.
Сейчас агентесса и критик беседуют на другой стороне зала. Критик склонился, чтобы лучше слышать ее в общем гуле, и почти уткнулся носом ей в грудь, выпирающую из выреза скорее по-матерински, чем соблазнительно.
Рядом кто-то рассказывает о стеклянной горе, что недавно выросла неподалеку от центра, – может, это просто новое здание того архитектора, ну, который построил еще ту штуку в Барселоне. Концептуалистка тут же почему-то решила, что именно туда ушли ее дети, то есть ее братья, то есть, нет же, дети.
Критик никак не может справиться с маленькой отбивной, какие официанты разносят на блюдах, и агентесса заботливо вытирает ему рот – жестом скорее соблазнительным, чем материнским, хотя он ей явно в сыновья годится.