Мать моя — колдунья или шлюха
Шрифт:
— Я хочу стать твоим учителем. — Саша хлопает меня по спине так, что я приседаю.
Не успевает закрыться за ним дверь, в мою комнату входит мать.
— Мне на работу звонил отец. Говорит, ты хочешь ехать с ним в Париж.
Во все глаза я смотрю на мать.
— Не говорил. Не хочу.
Мать уходит. И, словно по заказу, звонит телефон.
— Я настраиваю? Слова о тебе не говорила, — голос матери тих. — Твоя проблема. Сейчас позову. — Мать снова в моей комнате. — Иди. Отец.
Густой красивый голос:
— Это
— Нет, — говорю я.
Даже если бы я и не видел его… одно его «твой папочка»… И его ложь…
— Я заказал гостиницу, нас будут возить на экскурсии. Уникальная возможность посмотреть лучший город мира. Тем более, там прошёл наш с матерью медовый месяц. Ты слышишь меня? Хорошо, давай обсудим лично, завтра я заскочу к тебе.
— Нет.
— Я хочу, чтобы у тебя был отец.
— У меня был отец. Он погиб.
— Не понял. Что значит «был отец»? Ты опять бредишь и болтаешь вздор. Ты моя плоть. Это генетика. Твой отец я. Это твоё невежество говорит. Мы с тобой связаны общей кровью, общими клетками… — И он выдаёт мне все свои познания в области биологии, генетики… — Я, в конце концов, имею право. Ты должен…
Я кладу трубку На рычаг. Но тут же вновь раздаётся звонок. К телефону подходит мать, но даже я слышу его крик:
— Как смеет он мне в морду бросать трубку? Щенок. Я заставлю его уважать себя.
— Он ответил тебе. Он ничего больше добавить не может. А заставить человека делать то, чего он делать не хочет, нельзя. Я тебе ещё много лет назад пыталась объяснить это.
— Я его отец.
— Может быть, он и из твоей клетки, но он сказал тебе: у него есть отец. Пусть он не жив, но он у мальчика есть, и другого Иов не хочет. Я своё слово сдержала. Я никогда ничего про тебя не говорила, я разрешила тебе прийти. Остальное зависело от тебя. И не моя вина, что ты не сумел установить с мальчиком контакта.
— Он пляшет под твою дудку. Он не воспитан. Он зол на меня.
— Он не может ни на кого быть зол. И он ни под чью дудку плясать не может. Повлиять на его решение я не могу. Мой совет: оставь его в покое, у тебя ничего не получится.
Захватив, как вор свою добычу, материны слова «он не может ни на кого быть зол», «ни под чью дудку плясать не может», иду к себе. Звериное ощущение: не выпустить добычу из рук… Так, теребя её, прижав её к своей груди, я и засыпаю в тот день, не придав значения словам отца о том, что в Париже прошёл их с матерью медовый месяц.
7
Сутки до испытания крыльев.
Так стремительно несётся моя жизнь, что я не успеваю остановиться хоть на мгновение. Почти не бываю один. А ночью засыпаю без снов, не имея сил ступить на материну дорогу, не говоря уж о том, чтобы сделать попытку подняться к Свету. Но жёлтым моим детским утёнком живёт во
Ещё одни сутки…
А пока спешка, как все эти дни. Нам нужно успеть закончить сборку.
Мы с Пашкой пришли из школы.
— Умру с голоду. Давай жрать. — Он сам распахивает холодильник и вытаскивает оставшуюся от вчера курицу, материн ужин, так и не съеденный. — Негусто, но кое-что. Бабушка придёт, устроим второй обед.
Но бабушка не пришла. Каждый день приходила, а сегодня не пришла.
Павел беспокоен и не подлетел к нам, как делал всегда, когда мы начинали собирать мотор. Он махал крыльями то несся к двери, то садился на окно.
Окно я держу закрытым. Чего боюсь? Что Павел улетит? Но это же глупости! Как может он улететь? Или это — подсознательная жажда спрятаться, отгородиться от серого здания и всего, что может нарушить нашу жизнь? Какая-то сила заставляет меня сегодня «окно открыть.
Павел вылетает, влетает обратно, снова вылетает, и снова возвращается, бьёт крыльями по столу, кричит.
Что это значит? И меня что-то беспокоит сегодня.
— Ты чего уснул? Эту деталь сюда! — сердится Пашка.
Какая-то сила поднимает меня с пола, ведёт в переднюю, заставляет надеть куртку. Голова пуста, ноги несут меня к двери.
— Ты чего? — Пашка тоже в передней и тоже одевается.
Павел с нами в передней. Он сразу стал поспокойнее.
Ноги несут меня с лестницы, не дожидаясь лифта. Как мы добираемся до кафе, не знаю. И около кафе мне на плечо с лёту садится Павел. Мне некогда удивиться и подумать, как же он здесь очутился, я тяну на себя тяжёлую дверь.
Та же остроносая Кланя, что когда-то привела меня к тёте Шуре в первый раз, всплёскивает руками:
— Как не пришла? Я думала, она день взяла для тебя. Подожди-ка, я сейчас.
Мы чуть не бежим к тёте Шуре.
Пашка молчит. Павел летит над моей головой.
Звоним в дверь. Плачет Мурзик.
— Что делать? Ломать дверь? — спрашивает Кланя.
Мы звоним снова и снова.
Я вспоминаю про ключ. Когда-то давно тётя Шура пришила небольшой карман к подкладке куртки, сказала: «Кладу тебе мой ключ, мало ли как в жизни получится, чтобы ты всегда мог войти. Это и твой дом!»
Первым влетает Павел. Потом входит Кланя и… кричит.
Моя тётя Шура полусидит на полу, перед телевизором, около своего кресла, обеими руками повиснув на его валике. Болтается телефонная трубка с истошными гудками.
Павел — на левом плече тёти Шуры, клювом тычется в угол раскрытого глаза, словно пытается закрыть его.
«Скорая помощь», люди в белых халатах, ополоумевший Мурзик. Пашка берёт его на руки, идёт с ним на кухню. Я слышу шорох дверцы холодильника, шлёпнувшуюся на пол рыбину. Но очень скоро Пашка с Мурзиком возвращаются в комнату.