Мать сыра земля
Шрифт:
— Я хочу слоника-а-а… — ныл Первуня.
— Заткнись. Девушка, заверните ему этого чертова слоника! И вот ту мне еще покажите, маленькую, с дятлом, мля…
— Первуня, ты дятел! — радостно захихикал Силя.
— Я не дятел, я не дятел! — Первуня снова приготовился реветь.
— Ладно, не надо с дятлом. Что у вас еще на ребенка есть?
— Вот эти для мальчиков хорошо берут, — девица равнодушно положила перед Морготом серую футболку с мультяшной крысой.
— Я тоже хочу с крысой! — закричал я.
— И я хочу с крысой! — подхватил Силя.
— С крысой еще вот такая есть, — девица полезла
— Это чур мне! — заорал Силя.
— Нет мне!
— Нет мне!
— Цыц, малявки… — Моргот по очереди хлопнул нас обоих по затылку. — Ты вообще хотел с волком.
— А вторую — с крысой! — не сдался я.
— У меня от вас голова трещит. Навязались на мою шею… Девушка, у вас с крысой только одна?
— Я поищу, — недовольно ответила та.
Одинаковые футболки с крысами оказались нам с Силей великоваты, но мы не очень-то из-за этого расстроились.
После мы купили теплые рубашки и зимние ботинки: Моргот сказал, что пока у него есть деньги, их надо тратить, потому что потом их может и не быть. Он как будто в воду глядел: потом, зимой, эти ботинки, купленные тогда на размер больше, чем нужно, сослужили нам хорошую службу.
Став взрослым, я оценил, почему мы с ребятами выглядели лучше многих детей, живущих в семье: Моргот покупал нам не много вещей, но это были добротные, хорошие вещи. Мы никогда не надевали на себя обносков, как это принято в многодетных семьях; наши футболки не вытягивались от стирки, а рубашки не выцветали через месяц после покупки; мы носили крепкие кроссовки, которых могло хватить и на два сезона, если бы мы из них не вырастали. У нас были теплые куртки из прочной ткани, рубахи и свитеры из натуральной шерсти и кожаные ботинки.
— Моргот, ну объясни мне, почему? Зачем ты все это делал?
Он затягивается своей длинной черной сигаретой и смеется:
— Иди ты к черту, Килька! Я не знаю! Я сто раз тебе говорил: не знаю. Мне это нравилось. Иногда я вас просто ненавидел, особенно с похмелья, когда вы орали у меня над ухом. Я не хотел, чтобы вас забрали в интернат.
— Слушай, а ты жалел Бублика тогда, на рынке?
— Я тогда перепугался, если честно. Глаза у него были… В общем, я видел однажды такие глаза. Черт вас знает, вы же все были… поломанные.
Я не спрашиваю его о брате: мне кажется, этого делать нельзя. Моргот с легкостью рассказывает о себе много интересного и вполне откровенного, но с ним очень трудно говорить о его чувствах. И это не поза, не притворство. Он не притворяется бесчувственным и не является им. Он на самом деле боится чувствовать.
— А с Силей? С днем его рождения? Зачем ты это сделал? Ведь даже я поверил.
— Тебе жалко, что ли? Ну, порадовался пацаненок… — Моргот невозмутимо пожимает плечами.
— Это была напрасная надежда. Зачем питать напрасные надежды и иллюзии?
— В детстве почти все иллюзии — напрасные. Пока дело дойдет до их развенчания, они забудутся. Я вот тоже в детстве хотел быть конструктором ракет. И чё? Думаешь, я сильно переживал, что им не стал?
— Думаю, да, — я улыбаюсь.
— Да не переживал я, Килька, не переживал! Это Сенко переживал, а мне было наплевать. Я даже
— Я думаю, с Силей дело не в иллюзии. Не очень ты об этом задумывался. Ты просто не хотел быть хорошим. Мы в детстве делали какую-нибудь пакость и сваливали ее на других. А ты сваливал на других свои хорошие поступки. Разве нет? А если не мог свалить, то оправдывался, придумывал плохие мотивы для этих хороших поступков.
— Не плохие, а нормальные для нормального человека, — Моргот недовольно сжимает губы.
— Ты считаешь, нормальный человек не совершает хороших поступков?
— Я не знаю. Но я — не нормальный человек.
По дороге с рынка Моргот задержался, чтобы позвонить, но сказал в трубку только два слова:
— Это я.
После этого посмотрел на телефон, издававший короткие гудки, равнодушно пожал плечами, повесил трубку на рычаг, и мы пошли дальше.
К вечеру, когда мы вернулись, набегавшись по городу от души, у Моргота разболелась нога. Если у Моргота что-то болело, нам предписывалось ходить на цыпочках и говорить шепотом, потому что он в такие минуты бывал злым, как черт. Разумеется, предписаний мы не соблюдали. И когда вернулись в подвал, еще не знали, что у Моргота что-то болит, поэтому тут же включили телевизор, продолжая беситься, скакать и орать во все горло. Салех тоже был дома в тот вечер и сидел в своем углу, разбирая какое-то очередное радиотехническое приспособление. Глаза у него были грустными, и это означало, что он решил бросить пить, но сил держаться у него больше нет.
— Салех, а это что? — спросил Силя, с разбегу едва не опрокинув стул, на котором тот сидел.
— Это усилитель, — ответил Салех. Он был мрачен.
— А что он усиливает?
— Громкость.
Несмотря на неразговорчивость Салеха — а трезвым он бывал угрюм и замкнут — мы все же похвастались ему новыми футболками и джинсами. Он вяло кивал и фальшиво улыбался.
Когда же наше веселье переместилось к телевизору, Моргот рявкнул из своей каморки.
— Бублик, мля!
— Чего? — Бублик распахнул к нему дверь.
— Заткнитесь! Я ясно сказал? Быстро по кроватям, и чтоб я вас не видел и не слышал!
— Так ведь еще рано!
— Мне до лампочки, рано или поздно! Я сказал: по кроватям быстро! Достали своими воплями!
— Ну Моргот, мы будем тихо!
— Все! Дверь закрой!
Бублик прикрыл дверь, прижал палец к губам и на цыпочках подошел к телевизору, чтобы убавить громкость.
Мы притихли, но, конечно, ненадолго. Минут через пятнадцать Моргот снова позвал Бублика.
— Моргот, ну мы же не шумим! — сказал тот, заглядывая в каморку.
— Как же. Не шумите вы… Сгоняй в аптеку, спроси у них что-нибудь от собачьих укусов. И анальгина еще.
— Тебя собака укусила?
— Какая разница. Сгоняй быстро!
На беду Моргота это услышал Салех.
— Чего ребенка гонять по темноте? — он как-то подозрительно быстро оказался возле каморки. — Давай я схожу.
Но Моргот был не лыком шит и на хитрость не поддался: он знал Салеха слишком хорошо.
— Щас тебе! Бублик сбегает, не развалится. Пусть Кильку с собой возьмет, если темноты боится.