Мать сыра земля
Шрифт:
— Ничего, ничего… — повторил Салех, помогая ему залезть в воду. Моргот застонал жалобно и сморщил лицо, когда вода коснулась ожогов.
Я включил рефлекторы и направил их на ванну, чтобы Моргот не мерз.
— Хочешь, помогу тебе помыться? — спросил Салех.
Моргот покачал головой. Он лежал в ванне долго — пока она совсем не остыла. А потом терся мочалкой, закусив губы, — с остервенением, как будто хотел смыть с себя следы побоев. В некоторых местах пошла кровь.
— Я ничего не буду об этом рассказывать, — Моргот качает головой, и лицо его искажается, а взгляд уходит в пол.
— Я только хотел узнать, как тебе это удалось.
Он качает головой, не поднимая глаз.
— Послушай,
Он поднимает на меня удивленные глаза.
— Лет? — переспрашивает он растерянно, на лице его — непонимание и напряженная задумчивость, как будто я сказал что-то, требующее немедленного осмысления. А потом во взгляде вспышкой мелькает боль, как будто до этого ему не приходило в голову, что прошли годы. И я вижу перед собой Моргота без маски и понимаю, что невольно тронул то, что трогать нельзя. Я не знаю, что за сущность сидит сейчас передо мной, я не сомневаюсь в том, что это Моргот, но что есть этот Моргот? Откуда и почему он пришел ко мне? Что он знает о себе?
— Да, конечно, лет… — медленно произносит он, и глаза его мечутся по сторонам, словно он хочет убежать.
— Моргот, — говорю я с отчаяньем, — я не хотел!
— Не, Килька, все нормально, — он сбрасывает с себя замешательство, словно паутину, прилипшую к лицу. — Но если ты действительно хочешь знать, как мне это удалось… Ты мне не поверишь. Никто не поверит.
Я киваю, давая понять, что моя вера ничего не меняет.
— Я представил себе, что ничего не знаю, и поверил в это. Я представил себя бывшим любовником Стаси Серпенки, который пудрил ей мозги с целью сойтись поближе с Лео Кошевым. И я поверил, понимаешь? Я думал, я сумасшедший. Для меня это был единственный способ спасти жизнь; может быть, поэтому подсознание сыграло со мной эту шутку. Ты не представляешь, как я жалел, что знаю так мало! Я жалел, что не выследил ее нового любовника! Я… — он замолкает ненадолго, чтобы справиться с лицом, — я действительно словно сошел с ума. И, Килька, не надо, не заставляй меня это вспоминать!
Мне хочется сказать ему что-нибудь теплое, что-нибудь, что поможет ему не судить себя столь безжалостно. И понимаю, что никакие слова не помогут, и чем искренней я буду, тем скорей он примет их за желание его утешить. Но все же говорю:
— Ты — удивительный человек.
— Я знаю, что я удивительный человек! — отвечает он раздраженно. — Но дело, к сожалению, не только в результате. Все, проехали!
Он молчит несколько секунд, а потом все же добавляет — хрипло, с болью в голосе:
— Мне казалось, я играю самого себя…
Ночью неподвижность Моргота стала особенно заметна: в полной тишине не скрипела его кровать. Я не спал — прислушивался к каждому шороху. Я очень боялся, как маленький Первуня, что Моргот умрет, что он уже умер, поэтому из каморки и не слышно ни одного звука. Эта мысль заставляла меня вздрагивать — по телу прокатывалась волна, от кончиков пальцев ног до подбородка, я зажимал эту волну зубами и чувствовал, как вместе с моим телом дрожит кровать. А потом я услышал, как скрипит зубами Бублик, и понял, что он тоже не спит, и тоже прислушивается, и переживает. Я почему-то побоялся его окликнуть, мы так и лежали молча друг напротив друга, понимая, что не спим оба.
А потом Моргот уснул — сначала его дыхание стало громче, а потом он заметался во сне и начал стонать, сперва тихо, но все отчетливей и отчетливей.
— У него, наверное, что-то болит… — сказал мне Бублик шепотом.
Я ничего не ответил: мне было страшно.
Сначала слова Моргота были неразборчивы,
— Не надо, ну не надо, ну зачем? Ну зачем? Я же все рассказал… Не надо, я умоляю, не надо больше…
Это «я же все рассказал» прозвучало для меня подобно грохоту, с которым небо могло бы упасть на землю. Я лежал и боялся вздохнуть. Что значит «все рассказал»? Про Макса, про Сопротивление? Я ничего не знал об украденных документах и представлял себе дело по-книжному. Значит, Моргота отпустили потому, что он все рассказал? Стал предателем? Я не хотел верить в то, что Моргот предатель и поэтому его отпустили. Он же сам дал нам те книжки про войну, про героев, которые умирали, но не выдавали товарищей! Он же сам! Неужели он мог? Неужели он оказался слабаком и трусом? Иллюзия рушилась, оползала, как замок из песка. Я метался между желанием оправдать Моргота и теми идеалами, которые сидят в голове почти каждого мальчишки: идеалы силы, мужества, дружбы. Неужели он выдал Макса? Своего лучшего друга? А иначе почему его отпустили, а не убили? И вместе с тем я был счастлив, что его не убили, я не хотел его смерти. Я в ту минуту совсем не любил Макса и думал, что смерть Макса — это гораздо лучше смерти Моргота, хотя, конечно, и Макса мне было жалко тоже. Но не так, не так! Эти мечущиеся мысли разрывали меня на куски, я не знал, как надо думать правильно. Я все равно любил Моргота, и мысль, что я люблю предателя, убивала меня. Я думал о том, что он спас Первуне жизнь, о том, как мы с ним сожгли машину миротворца, о том, как он водил нас в ресторан «У Дональда» и как мы были счастливы: все это не вязалось с образом предателя.
— Надо его разбудить, — Бублик поднялся и поставил босые ноги на пол, — ему плохой сон снится, ему плохо. Надо его разбудить.
Меня в ту минуту волновало не это: я даже не подумал о том, что снится Морготу, хорошо ему или плохо в этом сне. Но я вдруг представил, как мы с Бубликом будим его, и Моргот все понимает: он понимает, что мы слышали эти его слова.
— Нет, Бублик, погоди! — я сел на постели. — Не надо. Он не хочет, чтоб мы знали. Не надо его будить, он еще сильней будет переживать. Не надо!
— Килька, ты чего? Не понимаешь? Его надо разбудить! Тебе кошмары снились когда-нибудь?
— Нет, это ты не понимаешь! Он же переживает! Он не хочет, чтобы мы знали, что он… что он… — я так и не смог выговорить этих слов — «что он предатель».
Бублик посмотрел на меня как на дурачка: он был очень взрослым тогда, он понимал все это гораздо лучше меня, он уже делил мир не на черное и белое, а на своих и чужих. Бублику не было дела до чужих, до мужества и предательства, до жизни Макса. Он не думал, какой ценой Моргот остался в живых, он считал это нормальным. Он только жалел Моргота, и больше ничего!
Но он послушал меня, усмехнулся — по-взрослому, снисходительно, — приподнял стул, а потом с грохотом обрушил его на пол. Гулкие стены усилили звук в несколько раз, Силя и Первуня подскочили на кроватях, а в каморке Моргота стало тихо. В другой ситуации он бы спросил, какого черта мы тут грохочем среди ночи, а тут не спросил ничего. И это еще сильней убедило меня в том, что я прав. Он боится, что мы узнаем о его предательстве, он стыдится самого себя. Через минуту в каморке несколько раз щелкнула зажигалка…