Мать выходит замуж
Шрифт:
Хозяйская дочь ходила в школу. Мне тоже надо было учиться.
— Не стоит, — сказала мать, — мы все равно скоро переедем.
Я старалась встретить хозяйскую дочку на улице, когда она возвращалась из школы, но та не обращала на меня внимания. Сидя на смолистых досках крыльца, я часами ждала, пока она выйдет, но она не показывалась. А стоило мне уйти, как она тут же выбегала и мчалась к какому-нибудь дому, где у нее были товарищи.
Ей не разрешали со мной играть, но мне такая мысль даже не приходила в голову. Я была уверена, стоит только мне заговорить с нею, и мы подружимся, начнем строить
— Отпусти меня, гадкая девчонка! — закричала она.
На крик вышла губастая дочь крестьянина:
— Иде надо готовить уроки, — на лице ее поблескивали веснушки.
Постепенно я начинала кое-что понимать.
Домовладельцы предпочитали сдавать маленькие комнатушки, без которых легко могли обойтись, одиноким мужчинам или женщинам. Если же в мансарду случайно попадали жильцы с ребенком, то дети, домовладельцев не дружили с ними. Поэтому я не нашла товарищей в поселке; те ребята, что жили здесь, были слишком хороши для меня.
Во всем поселке меня любила одна только лавочница. Я могла брать столько воды, сколько хотела. Мать никогда не покупала в долг в этой лавке, у нее был кредит в городе. Поэтому фру «уважала» нас и однажды даже угостила кофе.
Я так и не познакомилась ни с одним из сверстников, зато у меня появились другие товарищи: я крепко подружилась с пекарем.
Жил он прямо в пекарне, в подвале возле лавки, и я частенько торчала там до позднего вечера. Тогда за мной приходила мать и всегда получала большую ковригу свежеиспеченного, еще горячего хлеба. Уж чего-чего, а хлеба у нас было вдоволь.
Иногда пекарь напивался пьяным. Тогда он разувался, босиком залезал в большое корыто для теста, месил его ногами, пел и кричал: «Так пекли хлеб во времена моей юности». Он так усердно топтал тесто, что оно забрызгивало его до пояса.
Когда я рассказала об этом матери, она легла на диван и зажала рот руками. С матерью становилось все труднее и труднее иметь дело.
Однажды пекарь сказал мне:
— Если бы твоя мать не была беременна, я б женился на ней. Уж очень она интересная женщина.
Я думала, что женщина — то же самое, что невеста или девушка, — я слышала это не раз от мальчишек, — поэтому вечером сообщила матери, что пекарь хочет жениться на ней, потому что она интересная девушка. Я думала, мать не поймет, если я скажу «женщина».
— Как ему не стыдно, — рассердилась мать.
— Мне кажется, ты можешь выйти за него замуж, — сказала я. — Он продает так много хлеба.
— А тебе не кажется, что с меня достаточно того, что я уже имею? — спросила мать.
Я не видела отчима целую неделю и почти забыла его.
9
Ясный августовский вечер, почти ночь. Высоко над паточным домиком сияет луна. Я сижу наверху, в нашей душной комнате, жду мать и наконец засыпаю.
Проснулась я поздно ночью. В комнате светло от луны, покатый потолок отбрасывает на пол страшные тени. Мать еще не пришла. У Вальдемаров, наверно, все спят — оттуда не доносится ни звука. Если бы я не была так голодна,
В животе у меня громко бурчит от голода: за весь день я выпила только немного кофе и съела маленький кусочек хлеба. Мать обещала вернуться после обеда и велела мне помочь лавочнице в саду. Она рассчитывала, что меня там чем-нибудь покормят, но хозяйка вдруг заболела, и в лавке все было вверх дном. Целый день там толпились люди, да так и уходили ни с чем; у пекаря, обычно помогавшего хозяйке, был как раз запой, и он пропадал в трактире «Ион-пей-до-дна» или в городском парке, где гуляки пили пиво, играли в карты и валялись в траве. Так вышло, что в этот день я осталась совсем без присмотра.
С тех пор, как я поняла наконец, что хозяйская дочь и ее подружки считают унизительным играть со мной, я уж ни к кому больше не приставала со своей дружбой. Я даже пыталась уговорить себя, что без них мне только интереснее. А когда мать задерживалась в городе, я уходила в лавку и слушала, о чем болтали фру с пекарем. Они разрешали мне оставаться подольше, а фру иногда угощала хлебом с маслом. Пекарь нарочно задерживал меня, потому что хотел, чтобы за мной зашла мать.
— Оставайся, пока придет мать, а я дам ей каравай хлеба.
— Я могу сама взять хлеб, — охотно предлагала я.
Нет, пекарь должен лично передать хлеб в руки матери. Однажды вечером фру сказала, что пекарь стал бы настоящим мужчиной, «если бы заполучил такую дельную женщину, как твоя мать, Миа».
Но сегодня фру больна, а пекарь пьянствует. Впрочем, и это не так уж важно. Я привыкла оставаться одна, только бы на нашем чердаке нашлось хоть немного еды…
Продрогшая и напуганная, вышла я на дорогу, белую в лунном свете. Вокруг ни души. Я пустилась бежать к городу.
Я шарахалась, как пугливая лошадь, от темных теней, отбрасываемых елями, и старалась держаться подальше от них, на молочно-белой полосе дороги. Добежав до сада возле лавки, я почувствовала сильный запах цветов и, остановившись, с жадностью стала вдыхать его, как будто благоуханием цветов можно было насытиться.
Только пробежав почти полдороги до города, я перевела дух и осмотрелась. Я была босиком, с непокрытой головой. Нет, лучше уж подождать маму здесь. Я уселась почти на том же месте, где несколько недель назад сидела моя больная мать в своей уродливой шали. Как и тогда, высоко на деревьях висели яблоки. Но теперь, ночью, когда вокруг притаились лунные тени, у меня ни за что не хватило бы духу украсть хоть одно. К тому же желудок мой сводило от голода. По опыту я знала, что может случиться от зеленого яблока. Уже выпала роса, стало прохладнее, я сжалась в комок, подобрав под юбку черные израненные ноги, и решила ждать. Аромат цветов и лунный свет волнами захлестывали меня. Обязательно приду сюда посидеть как-нибудь вечерком, когда буду сыта, решила я. Я смотрела в бездонный океан лунного света, и мне казалось, что и дорога, и аромат цветов, и я вместе с ними уплываем куда-то вдаль. Точно так же, когда человек долго и пристально смотрит на воду, ему кажется, что земля под ногами начинает медленно двигаться.