Мать выходит замуж

Мартинсон Хельга Мария Муа

Дождь перестал, но я совсем промокла и не замерзла только потому, что все еще было душно и по-прежнему гремел гром. Я присела на ступеньку крыльца, усталая и измученная после бурной ночи, не в силах идти еще куда-то в Вильберген, к бабушке. Я заползла под одну из скамеечек на крыльце и заснула. Разбудила меня фрекен.

— Давно ты лежишь здесь? — в руках она держала бумажку Вальдемара.

Я не могла ответить.

— Твою мать зовут Гедвиг Стенман?

— Да-а, она сейчас больна, у нее будет ребенок.

— Вы довольно далеко живете. Сколько до вас идти?

— Это недалеко, в поселке индивидуальных застройщиков.

Она

что-то забормотала о том, что остался еще по крайней мере месяц, что еще слишком рано.

— Когда ты уходила, мать лежала? Она была очень больна?

— Да, дяд… отец ударил ее, и она совсем заболела.

— Пойдешь со мной и покажешь дорогу, — быстро сказала фрекен.

— Мне надо идти к бабушке, мне не разрешают быть дома, когда мама рожает, — сказала я.

— Дойдешь до перекрестка, покажешь дорогу. Ну, пошли! — Она дала мне большую булку, собрала в сумку инструменты, вымыла лицо, торопливо съела кусок хлеба с маслом, и мы отправились в путь, оставив на двери записку, куда ушла акушерка.

Это была та самая фрекен, которая приходила к матери, когда она рожала в комнате у Старой дороги. Теперь мать жила уже не на ее участке, но она все-таки согласилась прийти. До нашей акушерки было не ближе.

У нас уже не было кофе, красивых штор, большой уютной комнаты и бабушки, всегда знавшей, что следует делать, когда рождается ребенок, — всего того, что имелось в комнате у Старой дороги. Но фрекен, должно быть, очень любила мать, потому что пришла к ней принять третьего ребенка, хотя мы жили уже совсем в другом пригороде.

Я не могла заставить себя полюбить фрекен. Я всегда ставила ее в прямую связь с болезнью матери. Стоило ей прийти, и все переворачивалось вверх дном. Меня обязательно выгоняли. Некоторые женщины говорили мне, что ребенка приносит фрекен. Но я никогда этому не верила, хотя вовсе и не задумывалась над тем, как рождаются дети. Их появление я считала естественной необходимостью, одним из тех несчастий, к числу которых я относила также злых учительниц, скверных мужчин, которые бьют жен, и женщин, которые вдруг становятся толстыми и вечно охают. Я долгое время думала, что у всех полных женщин, как бы стары они ни были, скоро появится ребенок. Я боялась женщин с большими животами. Даже полицейского, который стоял на углу в предместье, где мы жили, я ужасно боялась не столько из-за его сабли и формы, сколько из-за большого живота. Мне казалось, что полицейский с таким животом вдвое опаснее. А еще я боялась всех толстых стариков.

Я по опыту знала, что большие животы обязательно влекут за собой болезни, крики и жалобы. Там, где мы жили, я видела много новорожденных детей, и все они казались мне безобразными.

Однажды в доме тетки, еще до замужества матери, соседка родила близнецов.

— Ну точь-в-точь как две обезьянки, — сказала тетка другой соседке.

Та утвердительно кивнула, — обе они издавна терпеть не могли мать близнецов.

— Она умрет, — сказала тетка. — Лежит и бредит о крысах, будто бы они бегают по потолку. Как ужасно умереть и оставить двух сирот.

Тетка произнесла это с таким осуждением, словно мать близнецов сама виновата в том, что должна умереть из-за своих похожих на обезьянок детей. Но она не умерла. Однажды я увидела близнецов, мне было тогда около шести лет. Они лежали подле матери на большой кровати — вся семья

жила в одной комнате — и показались мне в самом деле страшными. Крысы, о которых говорила в бреду их мать, и два несчастных близнеца — все смешалось в моей голове в один ужасный кошмар: крысы появились на свет вместе с детьми. Однажды бедняжек унесли в маленьком ящике, и я искренне обрадовалась этому. Пока они были в доме, я боялась темноты. Нет, я не могла хорошо относиться к тем фрекен, которые приходили, чтобы помочь появлению детей.

— Ну вот, а теперь отправляйся к своей бабушке, — сказала фрекен.

Я присела и пошла обратно.

На улицах уже появились первые прохожие, вереницы молочных фургонов, мясники и садовники. Тащились нагруженные доверху возы, которых много в любое время года. Дважды я пыталась прицепиться к ним сзади, но оба раза меня замечали и стегали кнутом. Наконец один из молочных фургонов остановился, я вскарабкалась на него и проехала через весь город. Молочнице надо было развезти молоко почти по всей Восточной аллее. Она спросила, не помогу ли я ей. Ну, конечно, я согласилась, все равно мне нечего было делать.

— Разве ты не ходишь в школу? — спросила она и строго посмотрела на меня из-под большой белой косынки.

Нет, мама рожает ребенка, у меня нет времени, — ответила я.

— Куда же ты идешь?

— К бабушке в Вильберген.

— Но ведь это совсем в другой стороне!

— Потом я вернусь обратно, мне ведь не к спеху. Бабушка не знает, что я приду. Мне нужно было позвать к маме фрекен.

— Ну, а твой отец?

— Он… он дома, но не смог пойти, потому что Вальдемар поколотил его.

— Грубияны, — сказала молочница.

— Вальдемар хороший, — вступилась я, — но мой дя… мой папа был очень злой, и тогда Вальдемар взял и поколотил его.

— Да, недаром говорят, что все они негодяи, — сказала старая молочница.

Я испытывала к ней большую симпатию. О том, что дома, в углу нашей мансарды, лежит материя на платье и пара ботинок, я совсем забыла. Наверно, я хорошо понимала, что это взятка, нужная лишь для того, чтобы помириться с матерью. А такими подарками редко дорожат. Мне никогда не нравилось, если меня одаривали мимоходом. Неискренние подарки — самое унизительное в благотворительности.

Я помогала молочнице почти до самого полудня, а она разделила со мной свой завтрак и угостила густым, как сливки, молоком. Она даже подвезла меня немножко до Вильбергена, хотя для этого ей пришлось сделать порядочный крюк, и дала мне десять эре. Теперь у меня было двадцать эре.

Я подождала, пока она не скрылась из вида, и решила до вечера не ходить к бабушке. С двадцатью эре в кармане можно обойти весь город и спокойно поболтаться без дела, а у бабушки надо сидеть на месте и мотать клубки для ее бесконечного вязания. А вопросы, на которые никогда не знаешь, что ответить! Опять она часами будет расспрашивать меня и уж обязательно заметит, если я что-нибудь пропущу или привру. Взрослые вечно задают дурацкие вопросы! Все они таковы, даже самые хорошие и добрые. Им всегда кажется, что человек должен знать, что сказала тогда-то мать и что сказал тогда-то отец, что подумал тот и что подумал другой… Разве можно все это запомнить? А если ответишь то, что придет в голову, выйдет неприятность.