Мать выходит замуж
Шрифт:
Сумерки сгущались. Я уже разукрасила елку, принесенную Ольгой, нанизала на белую нитку четыре маленьких грязноватых кусочка сахара и повесила на ветку. Мне стоило нечеловеческих усилий сберечь эти кусочки. Не раз, когда мы сидели без сахара, мать занимала его у меня. Я повесила на ветки два зеленых яблока. На столе все равно осталось еще четыре, и он сохранил праздничный вид. На комоде сидела принаряженная кукла с серо-голубой косичкой и румяными щеками. По случаю приезда бабушки мать вторглась в мои владения, водворила на место таз и спрятала горшок на нижнюю полку. В праздничные дни я смогу распоряжаться только средней
В доме царила необычная тишина. Ольгин сынишка заснул, а Ольга приводила себя в порядок. Карлберга не было. Ольга боязливо шепнула матери, что не знает, куда он пошел.
— Наверное, за водкой для себя и Стенмана, — добавила она.
— Надеюсь, он выпьет ее всю, прежде чем доберется до дому.
Карлберг не показывался, между тем стало совсем темно. Я зажгла одну из маленьких свечек и села с книгой у елки. Теперь я читала только Новый Завет. Там ведь было написано о Христе, а это напоминало Христианина. Христос тоже все время странствовал, но он не был похож на Христианина. Нет, в этой книге, пожалуй, ничто не напоминало Христианина. Значит, девочка из лесной хижины ошиблась.
Один только раз передо мной мелькнуло что-то похожее на «Странствия Христианина», и я вновь и вновь перечитывала эту главу, стараясь найти в ней то, о чем говорилось в другой книге. Это была глава о явлении Христа трем ученикам на пути в Эммаус. Правда, кончалась она не так, как мне бы хотелось. Иисус был занят разными делами. Он очень спешил. Сделал наспех какие-то распоряжения и снова вознесся к себе на небо. И все-таки, хоть я и не отыскала «долину отчаяния», рассказ о Христе меня очаровал. Я читала и перечитывала понравившуюся мне главу. Свечка почти догорела, и, услышав шаги матери, я поспешила спрятать библию на место. Но мать прошла прямо к Ольге.
Я зажгла вторую свечку, а спустя несколько минут появилась мать.
— Нечего сказать, веселое будет рождество. Карлберг напился и грозил избить хозяина. Все вверх дном перевернул на скотном дворе, а теперь бежит сюда. Радостный будет праздник у бедняжки Ольги. Никогда я не думала, что Карлберг такая дрянь.
Мать осеклась. Она, вероятно, вспомнила, что для таких разговоров я еще слишком мала.
Праздничное убранство нашей комнаты сразу поблекло. Она снова стала обычной лачугой батрака. Рождество явилось к нам так, как оно обычно является в такую лачугу, к испуганным женщинам и забившимся в угол ребятишкам, которые с замиранием сердца ждут праздника.
— Досадно из-за бабушки, она приедет с минуты на минуту.
Мать возилась у печки, разогревала кофе, что-то стряпала, торопилась переодеться. От кофе исходил чудесный аромат. На столе появилось угощение — хлеб и жесткая коврижка. Тесто у матери не удалось. Мать считала, что переложила в него сдобы, ей пришлось долить молока и добавить муки.
— Она полежит немного и станет мягче, — сказала мать.
Но в доме батрака и жесткая коврижка не залеживается. А мягкая вкусная коврижка, которая сама просится в рот, для такого дома вообще слишком большая роскошь.
Мамина коврижка была как раз такая, как надо: она не таяла во рту.
Вскоре мы получили первое поздравление.
Раздались вопли, точно кого-то резали. Когда нам удалось разобрать слова, мы поняли, что ожидает Ольгу:
— Я сказал хозяину, пусть забирает своего ублюдка! Я ему все кишки выпущу. Не стану тянуть лямку ради его отродья. Я ей покажу! Пусть убирается туда, где ей место.
Я отлично поняла, что он кричит. Во многих лачугах слышала я эту старую песню — недаром сегодня был праздник.
— Откройте, чертовы бабы! Опять судачите, проклятые трещотки! А ну-ка, иди сюда, Гедвиг, ты больно важная барыня, дай-ка я скажу тебе пару слов.
— Так бы и запустила ему чем-нибудь в голову, — сказала мать, которая в таких случаях никогда не сдавалась и готова была вступить врукопашную.
— Ой, не надо, он убьет тебя! — испуганно зашептала я.
Карлберг начал осыпать ругательствами Ольгу, пытаясь в темных сенях нащупать и открыть дверную задвижку.
В комнате Ольги было тихо. Отыскав запор, он распахнул дверь. Мать открыла дверь нашей комнаты.
— Посмотрим, что будет делать этот негодяй, — громко сказала она.
В комнате горела лампа, но ни Ольги, ни мальчика не было. Карлберг стоял на пороге и, пошатываясь, оглядывал комнату.
— А, сбежала! Ей не нравится, что я выпил лишний стаканчик. Я годен только тянуть лямку ради ее ублюдка, которого она прижила с хозяином. Что это за тряпки она вздумала вешать на окно? — крикнул он и, выплюнув в руку табачную жвачку, швырнул ее прямо в подсиненные и накрахмаленные занавески.
Потеряв самообладание, мать отвесила ему такой подзатыльник, что он растянулся на пороге.
— Как ты смеешь, скотина! Как ты смеешь марать занавески! Вздуть бы тебя как следует! — И мать ударила его по спине.
— Ах, так! Ну, погоди же, черт тебя побери! — Карлберг попытался встать с пола.
— Попробуй только тронь! — заявила мать. — Мне не впервой учить уму-разуму таких босяков, как ты.
— Босяков? Ну погоди же! — Он приподнялся, но мать снова повалила его на пол.
— Негодяй! Выгнал в праздник из дома жену и сына да еще плюешь на занавески. У Ольги, может, никогда в жизни не будет других, если она останется с таким болваном-мужем. И еще врешь, будто ты не отец ребенку. Да каждому дураку ясно, что ты его отец. Задать бы тебе хорошую трепку. Так руки и чешутся. Твое счастье, что праздник. — И тут мать расплакалась.
— Забирай свое отродье и не лезь в чужие дела. Ты стакнулась с Ольгой, потому что у тебя тоже растет ублюдок, вот я тебе покажу!
Он снова сделал попытку встать, но мать принялась его колотить так, что мне даже жалко стало Карлберга, несмотря на все его ругательства. Он был всегда ласков со мной. «Люди пьют оттого, что они несчастливы», — сказал хозяин лесной хижины. Это сказал родной брат Карлберга. Но потом я взглянула на занавеску, заплеванную, грязную. Пусть мать ему покажет! Если бы только она задала такую трепку отчиму — ведь он бывал иногда куда противнее!