Мать. Дело Артамоновых
Шрифт:
Суть спора он понимал смутно и, наблюдая за Яковом, с удовольствием видел, что сын разглаживает светлый пух на верхней губе своей потому, что хочет спрятать насмешливую улыбочку.
«Так, — думал Петр. — А что сказал бы Илья?»
Горицветов кричал:
— Заковав землю и людей в железо, сделав человека рабом машины…
Покачивая носом, Мирон говорил ему:
— Человек, о котором ты заботишься, — бездельник. Он погибнет, если завтра не поймет, что его спасение в развитии промышленности…
«У которого — правда? Который лучше?» — догадывался
Горицветов не нравился ему еще более, чем племянник, в нем было что-то жидкое, ненадежное, он явно чего-то боялся, кричал. Бесцеремонен, как пьяный, он садился к обеденному столу раньше хозяев, судорожно перекладывал ножи и вилки, ел быстро, неблагопристойно, обжигаясь, кашляя; в нем, как в Алексее, было что-то подпрыгивающее, лишнее и, кажется, злое, Темные зрачки его воспаленных глаз смотрели слепо, с Петром Артамоновым он здоровался молча, непочтительно совал ему шершавую, горячую руку и быстро отдергивал ее. В конце концов это был какой-то ненужный человек и нельзя понять: зачем он Мирону?
— Ты, Степа, ешь, а не говори, — советовала ему Ольга, он трескуче отвечал:
— Не могу, здесь проповедуют пагубную ересь!
Петра изумляло молчаливое внимание Алексея к спорам студентов, он лишь изредка поддерживал сына:
— Правильно! Где сила, там и власть, а сила — в промышленниках, значит…
Ольга, с лучистыми морщинками на висках, с красненьким кончиком носа, отягченного толстыми, без оправы, стеклами очков, после обеда и чая садилась к пяльцам у окна и молча, пристально, бесконечно вышивала бисером необыкновенно яркие цветы. У брата Петр чувствовал себя уютнее, чем дома, у брата было интересней и всегда можно выпить хорошего вина.
Возвращаясь домой с Яковом, отец спрашивал его:
— Понимаешь, о чем спорят?
— Понимаю, — кратко отвечал сын.
Чтоб скрыть от него свое непонимание, Артамонов-старший строго допытывался:
— А о чем?
Яков всегда отвечал неохотно, коротко, но понятно; по его словам выходило, что Мирон говорит: Россия должна жить тем же порядком, как живет вся Европа, а Горицветов верит, что у России свой путь. Тут Артамонову-старшему нужно было показать сыну, что у него, отца, есть на этот счет свои мысли, и он внушительно сказал:
— Если б иноземцы жили лучше нас, так они бы к нам не лезли…
Но — это была мысль Алексея, своих же не оказывалось. Артамонов обиженно хмурился. А сын как будто еще углубил обиду, сказав:
— Можно прожить и не хвастаясь умом, без этих разговоров…
Артамонов-старший промычал:
— Можно и без них…
Он все чаще испытывал толчки маленьких обид и удивлений. Они отодвигали его куда-то в сторону, утверждая в роли зрителя, который должен все видеть, обо всем думать. А все вокруг незаметно, но быстро изменялось, всюду, в словах и, делах, навязчиво кричало новое, беспокойное. Как-то, за чаем, Ольга сказала:
— Правда — это когда душа полна и больше ничего не хочешь.
— Верно, — согласился Петр.
Но Мирон, сверкнув очками, начал учить мать:
— Это —
Когда он ушел, унося с собою толстый лист бумаги, свернутый в трубу, Петр заметил Ольге:
— Груб с тобою сын.
— Нисколько.
— Вижу, груб!
— Он — умнее меня, — сказала Ольга. — Я ведь необразованна, я часто глупости говорю. Дети вообще умнее нас.
В это Артамонов не мог поверить, усмехаясь, он ответил:
— Верно, ты говоришь глупости. А вот старики были умнее нас, стариками сказано: «От сыновей — горе, от дочерей — вдвое», — поняла?
Ее слова об уме детей очень задели его, она, конечно, хотела намекнуть на Илью. Он знал, что Алексей помогает Илье деньгами, Мирон пишет ему письма, но из гордости он никогда не расспрашивал, где и как живет Илья; Ольга сама, между прочим, искусно рассказывала об этом, понимая гордость его. От нее он знал, что Илья зачем-то уехал жить в Архангельск, а теперь живет за границей.
— Ну, и пускай живет. Умнее будет — поймет, что был глуп.
Порою, думая об Илье, он удивлялся упрямству сына; все кругом умнеют, чего он ждет, Илья?
Он нередко встречал в доме брата Попову с дочерью, все такую же красивую, печально спокойную и чужую ему. Она говорила с ним мало и так, как, бывало, он говорил с Ильей, когда думал, что напрасно обидел сына. Она его стесняла. В тихие минуты образ Поповой вставал пред ним, но не возбуждал ничего, кроме удивления; вот, человек нравится, о нем думаешь, но — нельзя понять, зачем он тебе нужен, и говорить с ним так же невозможно, как с глухонемым.
Да, все изменялось. Даже рабочие становятся все капризнее, злее, чахоточнее, а бабы все более крикливы. Шум в рабочем поселке беспокойней; вечерами даже кажется, что все там воют волками и даже засоренный песок сердито ворчит.
У рабочих заметна какая-то непоседливость, страсть бродяжить. Никем и ничем не обиженные парни вдруг приходят в контору, заявляя о расчете.
— Куда это вы? — спрашивал Петр.
— Поглядеть, что в других местах.
— Чего они бесятся? — спрашивал Артамонов-старший брата. — Алексей с лисьими ужимочками, посмеиваясь, говорил, что рабочие волнуются везде.
— Еще у нас — хорошо, тихо, а вот в Петербурге… Чиновники, министры у нас не те, каких надо…
И дальше он говорил уже нечто такое дерзкое, глупое, что старший брат угрюмо поучал его:
— Ерунда это! Это господам выгодно власть отнять у царя, господа беднеют. А мы и безвластно богатеем. Отец у тебя в дегтярных сапогах по праздникам гулял, а ты заграничные башмаки носишь, шелковые галстуки. Мы должны быть работники царю, а не свиньи. Царь — дуб, это с него нам золотые желуди.
Алексей, слушая, усмехался и этим еще более раздражал. Артамонов-старший находил, что все вообще люди слишком часто усмехаются; в этой их новой привычке есть что-то и невеселое и глупое. Никто из них не умел, однако, насмешничать так утешительно и забавно, как Серафим-плотник, бессмертный старичок.