Математические досуги
Шрифт:
Как— то провожал я ее в консультацию. Она пошла на осмотр, а я ее на улице ждал, и обнаружил, что сигареты кончились. На другую сторону перешел к киоску, ну, купил пачку, стал открывать, смотрю — она идет. И светофор зеленый. Только она до середины улицы дошла — машина откуда-то на полной скорости… На красный поехал, гад какой-то, мразь, представляешь? И убил мою девочку и малыша моего убил.
А дальше ничего не помню. Не знаю, как хоронили, поминки, девять дней — ничего не помню. Меня списать хотели на берег, комиссия была. Прошел! Как, почему — не знаю.
Я на кладбище не хожу. Нет их там.
Семь лет я ни на кого не смотрел. Женщины были, конечно, но так, знаешь, гигиеническая процедура, как в сортире. Прости, я грубо говорю, но нежными словами это не опишешь.
А летом увидел Мишку — еще в автобусе, когда он спал у тебя на руках, — и что-то во мне задрожало. Ты не обидишься, если я скажу, что на тебя сначала я и внимания не обратил? Я, наверное, ошибку делаю, говоря тебе такие вещи, но это лишь для того, чтобы сказать, как с того времени изменилось мое отношение к тебе.
Это не любовь. Это больше любви. Вы нужны мне оба — и ты, и твой сын. Нет. Наш сын. Я не чувствую его не своим — он мой, и я хочу, чтобы и ты стала моей. Не в том смысле, когда говорят: Моя женщина, — как о собственности, да и считают собственностью, нет, я хочу, чтобы ты была моей женой, любовницей, другом, дочкой — всем, понимаешь?
Я знаю, что и у тебя было что-то тяжелое в прошлом. Я тебя не тороплю — расскажешь, когда найдешь нужным, а решишь не рассказывать, я и это приму.
Ты прости меня, что я после отпуска уехал и тебе ничего не сказал — мне нужно было вдали от вас себя понять. Приехал домой и говорю, что жениться решил и что ребенок у тебя есть. Мои — ни живы, ни мертвы. А я, веришь ли, день и ночь только о вас и думал. Переживал ужасно: я ведь видел, как ты в дом свой вошла — так на казнь идут. Но не мог я раньше времени тебе какие-то надежды внушать. Если бы оказалось, что я ошибаюсь, я бы все равно тебя оттуда забрал: мы с Ромкой и Люсей это решили, помогли бы тебе здесь устроиться, — но мне хотелось убедиться, что ты мне нужна именно для семьи. Прости, я знаю, ты мучилась лишнее время. Простишь?
Мне кажется, что мы можем друг другу помочь. Я знаю, что и ты меня не любишь. Мы с тобой любовь прошли и переросли. У нас задача — выжить и вырастить Мишку и других детей, если они у нас будут.
Знаешь, я эти семь лет много думал и пришел к выводу, что для хорошей семьи любовь и не обязательна. Смотрю на друзей, как они живут, и такая тоска меня берет. Где та любовь, из-за которой женились? Ни дружбы, ни уважения, одни скандалы. Я не хочу такого.
У нас с тобой есть шанс. Мы оба знаем, что такое горе и одиночество. Мы оба хотим нормальной спокойной жизни, интересной, но спокойной, чтобы дома можно было по-настоящему прийти в себя от всего — от работы, неприятностей, ненужного, но вынужденного общения — от внешнего мира. Мы сумеем построить такую жизнь, я верю в это и прошу тебя поверить.
Он замолчал. Сидел
— Ты знаешь, что ты — красавица? — спросил негромко.
Я отрицательно покачала головой:
— Какая я красавица — кожа и кости.
— Французский стиль
— Голодный стиль. Мне так стыдно, что много ем!
— Вот еще, глупости. Ешь, сколько организму надо. Когда наешься, он тебе сам скажет: «Стоп!» — ешь, подкормишься, станешь на Джину Лоллобриджиду похожа, абсолютно тот же тип.
— Правда? — Я тебе когда-нибудь врал?
— Не знаю, знакомы недавно.
Тут он захохотал, взъерошил мне волосы, но руку с моей головы не убрал, стал осторожно поглаживать, приглаживать мою шевелюру, а потом притянул меня к себе и поцеловал.
Поцелуй был тихий и ласковый. Сережа хорошо умел целовать. Но ничего особенного во мне этот поцелуй не зажег — ни страсти, ни волнения. Было просто приятно и нежно. Слегка замирало сердце, хотелось, чтобы поцелуй не кончался.
Отодвинувшись, он снова посмотрел на меня и снова поцеловал, но теперь это был иной поцелуй — нетерпеливый и даже яростный. Вот тут-то у меня закружилась голова, а дальше были только вихрь, огонь и нежность, раздирающая сердце.
Мы и не заметили, что прошло немало времени, и уже наступила ночь. Мы не спали ни одной минуты. Когда вихрь пролетал, мы разговаривали, потом мы проголодались и ели какое-то печенье и какие-то консервы — странное было сочетание.
Во время одной из передышек, Сережа спросил меня, что я собираюсь делать в будущем. Я не думала.
— Давай вместе подумаем. Ты сколько курсов успела отучиться?
— Полтора — Фью! Слезы! А восстановиться сможешь?
— Думаю, да. Но как я буду учиться? Я все забыла!
— Вот об этом я и хотел поговорить с тобой. Двое моих хороших знакомых преподают в училище математику и физику. Я уже с ними разговаривал. Они согласны быть твоими репетиторами. Вы повторите школьную программу и программу полутора курсов, хорошо?
Это было не хорошо — это было счастье. Мне очень хотелось учиться, но я не представляла, как это сделать. И вот нашелся человек, который нашел решение за меня, даже не ставя меня в известность. Я так устала все решать самостоятельно, мне был необходим кто-то, кто бы мне сказал: «Делай так!» — и я бы сделала. Я не верила, что все это происходит со мной: Аладдин, наверное, меньше удивлялся чудесам и богатству, организованным для него джинном, чем я той нормальной жизни, которая брезжила передо мной, благодаря Сереже.
Я обхватила его руками и прижалась лицом к груди. Он гладил меня по голове, по спине и что-то тихо и нежно бормотал. Я не пыталась разобрать слова, важен был тон, нежный и успокаивающий.
Под это его бормотание я заснула, а проснувшись, обнаружила, что его уже нет, за иллюминатором светит солнце, часы показывают девять часов утра.
Когда Сережа вошел в каюту, я уже приняла душ, оделась и застелила постель. Мы завтракали и смотрели друг на друга. Я была так рада, что, оказывается, никакой роли играть не нужно, нужно быть самой собой, честной и порядочной, что человек понял все обо мне лучше, чем я сама себя понимала и что жизнь теперь будет совсем простой и недвусмысленной, без подтекста, омутов и подводных течений.