МатьРассказы
Шрифт:
Два года высидел Пекка в своем закостенении. И к концу второго года, в середине лета появился наконец на его дворе знакомый профсоюзный комитетчик. В нем словно прибавилось железа за эти два года — такая легкость и сила сквозили в его движениях, когда он, спрыгнув с велосипеда, направился к домику Пекки.
Пекка напряг всю силу своей правой ладони, принимая его рукопожатие, и все-таки гот смял ее сопротивление. Даже сухощавое лицо гостя, не особенно богатое выпуклостями, походило скорее на вылитое из железа, нежели на живое лицо, обтянутое загорелой кожей. Он сказал Пекке:
— Ну
— Четырнадцать миллионов?
— Да. Это впятеро больше всей нашей финской пашни, поднятой за многие сотни лет.
— Они что же, отдали ее людям, и те распахали?
— Кто отдал? Кому? Она и так им всегда принадлежала. Но до сих пор ее не трогали. А пожелали сделать маленькое дополнение к основной пашне и тронули.
— Маленькое дополнение? В пять раз больше всей финской?
— Вот именно. Я вижу, вам будет очень интересно расспросить их там об этом подробнее. А пока давайте мне ваш паспорт и деньги на билет.
— Деньги?
— Да, деньги. Почему это вас удивляет?
— У меня нет денег, — сказал Пекка упавшим голосом.
Парень свистнул и побарабанил пальцами по столу.
— А как же вы думали ехать? — сказал он.
Пекка молчал, поникнув головой, но внутри у него все кричало, и стонало, и брызгало кровью.
— Никто за вас платить не станет, — сказал парень. — Если бы вы были членом нашего профсоюза…
— А много надо? — спросил Пекка.
— Тысяч пятьдесят на всю поездку.
— Пятьдесят тысяч, — прошептал Пекка, но даже в шепоте его послышался стон.
— Да, не меньше.
И сверх того тысяч десять — пятнадцать вам на одежду. Нельзя же ехать в таком виде. Русские могут подумать, что мы здесь черт знает как бедно живем. А мы же богачи рядом с ними, не так ли?
— Да… так… а?.. — сказал Пекка.
— А продать у вас нечего?
Парень обвел глазами комнату и сам же понял всю нелепость своего вопроса. Действительно, что тут было продавать? Печь с плитой? Или этот расшатанный стол? Или облезлую железную кровать? Или тот сверток тряпья в углу, что служил кому-то постелью по ночам? Пекка даже не поднял головы, зная все это.
Но гость внезапно поднялся с места и подошел к окну.
— А это чья работа? — спросил он, беря с подоконника дощечку с изображениями Хаарла и вдовы Лойминен.
— А… это так… для ребят я резал, — сказал Пекка.
— Любопытно сработано, — сказал гость, беря с окна вторую группу. — Чувствуется, что характер каждого схвачен верно. Это вы определенных лиц изображали или просто так?
Пекка назвал ему фигуры, и парень записал это зачем-то себе в блокнот. Он еще некоторое время смотрел на них с улыбкой, а потом сказал:
— Знаете что? Заберу-ка я их с собой и попробую кое-что в воскресенье. Не уверен в успехе, но попытаюсь. А паспорт все-таки дайте. В понедельник вечером приедете к воротам завода, и там я его вам верну, если дело сорвется.
Они переложили фигурки
В понедельник Пекка ушел из дому до восхода солнца, и никто даже не спросил его, куда он уходит. Так надоел он всем своим сиденьем дома, и так уверены были все в бесплодности его ухода. Никому не был он нужен дома и менее всего измученной и постаревшей Хенни. И себе тоже он не был нужен. Он мог пригодиться в жизни только для одного очень короткого дела. Это дело он уже совершал сотни раз в мыслях и даже во сне. И только ради этого дела он еще тянул свое существование на земле, твердо зная, что после этого дела оно сразу пресечется, чему он был заранее рад. Так надоела ему эта канитель, которая по вине рюсси выпала ему на долю вместо жизни. Все же он постоял немного среди поля лицом к дому, куда ему, быть может, не суждено было больше возвращаться, а затем выбрался на дорогу.
К воротам завода он пришел вовремя. Там его уже поджидали. И далее все в жизни Пекки завертелось так быстро, как не вертелось даже на войне. Его торопили. Его привезли в Хельсинки и одели в новый костюм. Его обули в новые ботинки. Его снабдили свежим бельем, запасными рубашками, платками, галстуками, чемоданом и посадили в русский вагон.
Все это, конечно, исходило от железного парня. Он сам был тут в числе двенадцати человек, едущих в Россию. И, чувствуя к нему признательность, Пекка сказал про него веселому Тойво Вихури:
— Какой-то он весь вроде как железный.
— А как же! — ответил Тойво. — В такой стране, как наша, коммунисту приходится быть железным, иначе съедят и не подавятся.
— Коммунисту? — сказал Пекка.
— Да. А что тебя удивляет?
— Нет. Ладно. Все равно. Мне нужно узнать, как сказать по-русски: «На! Получай!»
— А зачем тебе это?
— Так… Просто так. Хотелось узнать — и все.
— Спроси у того пожилого человека. Он скажет.
Пекка спросил, и пожилой человек произнес нужное ему по-русски. Эти слова Пекка повторял про себя весь вечер, пока не заснул. И, просыпаясь ночью, он опять повторял их шепотом и мысленно представлял себе, как он одновременно выхватывает нож и ударяет что есть силы. Сперва он дает ему письмо с куском гимнастерки, чтобы напомнить встречу в малиннике, а потом говорит: «На, получай!» И бьет изо всей силы, не задумываясь. Главное — напомнить ему, за что он получает наказание. Чтобы он знал, чтобы почувствовал.
Конечно, все вокруг будет отвлекать его, Пекку, от этого намерения: и свои спутники, и новый серый костюм, так шикарно на нем сидящий, и все эти удобства и сытость, пришедшие к нему так неожиданно, неведомо откуда, и вид русской страны, по которой они поедут. Но все это случайно и непрочно и минует, как пришло. Его дело— воспользоваться этим случайным, чтобы совершить единственное и главное, что осталось ему в жизни. Надо только это держать в голове, выношенное за десять лет. А остальное пусть идет мимо, Оно не его касается.