Матрица бунта

Пустовая Валерия

Суть пророческой миссии определяется ведь не властью, а покорностью. Пророк — самый смиренный перед Богом — или иным, по вере, абсолютом надмирной Правды — человек. Вся жизнь его и личность настолько полно отданы, посвящены служению истине, что власть его над душами в миру воспринимается только как средство исповедования, средство служения. Так, только неразумное журналистское стадо видит предназначение маканинского лекаря Якушкина в экстенсивном приросте славы, в овладении умами хирургов и палатами больниц, в самой силе — исцелять. Внутри себя, в своих сокровенных мечтах, Якушкин «именно во флигельке сидит и супец хлебает», пока научная медицина силой той же правды, что направляла его волю на исцеление, ставит на ноги потоки больных. Маканин тонко и точно намечает в своем герое-пророке черты смирения перед завладевшей им правдой. Личная этика знахаря определяется страхом

Божьим — о Боге в этой вполне светской повести ни слова, но природа самого чувства религиозна и сакральна, как его ни называй. Якушкиным руководит боязнь ослушаться исцеляющей воли, взять что-то себе от дара, от себя сказать, а не от владеющей им правды. «Виноватящийся Якушкин», доподлинно излечивший ряд смертельных раковых больных, трогательно трепещет о своем невежестве, о навязанных Коляней костюме и шляпе, нарушивших его этику нестяжания, — являя собой возвышенный пример смирения в силе, трепета в знании, сокрушения в славе.

Напротив, власть, сила игрового дара становятся самоценны для бывшего пророка, а ныне вождя — Капитана. Из орудия правды Капитан становится ее источником, самим себе абсолютом и благословением. «Трудно было представить силу, способную пресечь его дела до срока», — изумляется рассказчик. И впрямь: в романе нет никакой движущей силы, кроме «веры и воли» Капитана. Фигура пророка разрастается в беспредельность: вот уже Евграфу кажется, что Капитан обеспечил себе «жизнь вечную во плоти», вот сравнивает его фирму с «неким демонических размеров божеством», а сам пророк отваживается на безнаказанное богоборчество.

Этика Капитана определяется бесстрашием борьбы. Сама борьба, сама энергия воли, сметающая обстоятельства и законы наличного мира, увлекают его. Христианский пыл его речей на деле безрелигиозен: фигура «ратника Христова» для него очевидно насущней, чем сам Христос. Светский, властительный характер его духовности в итоге выливается в проповедь богосоперничества и богосотрудничества человека. «Мы с Богом оказались связаны крепче, чем нам преподавала церковь, на две стороны: Бог нужен человеку, чтобы очищаться в страдании, а человек нужен Богу, чтобы быть». Эти слова антирелигиозны. Мало того, что они деловито приравнивают человека к Богу в нужде (есть все же разница между идеей паразитарности Бога, требующего наших душ как крововливания, и, скажем, бердяевской мыслью об ожидании Богом человеческого Откровения, человеческого акта в «трагедии» творения), так они еще своей рациональностью, рассудочным обоснованием веры опошляют ту непознаваемость чуда, которая только и может быть основой живого религиозного чувства. Так что тем читателям, кто захочет увидеть в Капитане идеального «ратника Христова», не стоит соблазняться. Недаром, к примеру, именно такое заглавие — «Православный сверхчеловек…» — дал своей остроумной и ироничной рецензии на роман Илья Бражников («Православный сверхчеловек, или Рим в снегу» //от 28.10.2005). Потому что «сверхчеловек» немыслим как «православный» — он безрелигиозен по самой своей сути. Пророк — не супермен. И власть не является достаточным признаком благословенности.

В финале всевластие и богоравническая претензия Капитана получают последнее подтверждение в виде изящной детали. Одновременно с проектом наказания «меркантильного человечника» и возведения империи, «Рима в снегу», Капитан замысливает вывести породу певчих рыбок. Вмешательство в насущную данность, всесилие переменить все полюса мира, взорвать все его законы не могло быть выражено в более удачной и экономной аллегории. Зайца научить курить — это что, вот рыбок — петь! Рыбки — это уже лицензия на то, чтобы, как выразился рассказчик, «покорять небеса». «И тут рыбки запели». Эта конечная фраза романа делает окончательно реальными и все результаты игры героя-трикстера. Сброса не будет. Предела нет.

И вот, будучи уже убежденными в перспективе «Рима в снегу», мы вдруг ловим себя на мысли, что вопрос: сбудется ли? — не стал для нас главным. Гораздо волнительней понять: если сбудется — то почему это так страшно? Почему проект Капитановой России, который по цели нам дорог, и надобен, и люб, по исполнению отвратителен? Почему повествование романа, говоря словами рассказчика, «удивительно и ужасающе одновременно»?

Роман опровергает не новую Россию, а явленный в нем способ ее обрести. Не миростроительный пафос, а центральный образ миростроителя. Крусановский пророк для того именно переживает перерождение из трикстера в вождя, для того так серьезен и неоспорим, чтобы мы его испугались. Капитан — бабайка светлого будущего. Ведь откуда вообще берется Капитан, если говорить не об авторской,

а о нашей коллективной психологии? Он берется из нашей мечты о том, как хорошо, удобно и удивительно было бы, если бы однажды появился вот такой пророк, такая — ммм — силища, матерый человек. Который взялся бы в одиночку исполнить от века завещанный нам Гераклов труд — выволок бы наконец не то упирающуюся, не то увязшую птицу нашу тройку из авгиевых конюшен…

Капитан — это вера бедных, будущее трусливых. Он воплощает и тем высмеивает нашу нужду в пророке-вожде, в государственном нашем всём, которым бы мы подменили себя — каждого из людей — как субъект истории. Ощутимая лживость романа доказывает правду — от противного. Ложь романа — это воплощенный самообман нашей мечты о легком, не требующем наших трудов и воли, переложенном на плечи какого-нибудь вдохновенного, охочего до власти парня, о малодушном и потому преступном пути преображения современного человека, культуры, России.

Оригинальный, невиданный позитив романа извращает идеи личной ответственности, долга, мужества, трагизма и жертвенности, на исповедование которых неумолчно претендуют герои. Герой-рассказчик Евграф и его невеста Оля — это соблазненные Капитаном малые души, своей устремленностью к правде и подвигу заговаривающие нерушимую комфортность и частность своего существования. Титаническая воля Капитана как бы притянула к себе всю решимость и волю, записала на себя все судьбы мира — так что соратникам его остается только, как куклам Карабаса-Барабаса, уютно жить под его бородой. Роман продолжает разыгрывать: теперь — неизбежностью притягательного соблазна. Перед нами воплощенный рай земной с поправкой на мечты продвинутых интеллектуалов, то самое «сытое проклятие», которым герои клеймят житейские стандарты западной цивилизации! «Мармеладом нашей безмятежности можно было и объесться», — сдержанно подытоживает герой. Поэтому патоку будней приправляет остротой речей, проникнутых пафосом подвижничества. Да вот еще — жертвой.

Сюжетная линия «закрепляющей жертвы» — одна из самых спорных и лживых в романе. Она, как и описания еды, которые, по замечанию того же Бражникова, «сильно тормозят действие», кажется в нем раздражающе лишней. Между тем если принять их как часть позитивного соблазна, в который вовлек героев Капитан, и живописные трапезы, и нелепая «жертва» обретут свою значимость. Несуразность единственной по-настоящему роковой и тревожной линии романа, как и обаятельная невообразимость быта героев, служат одной цели — профанации легкости, опровержению возможности спастись помимо нашей воли и труда. Потому в роли «жертвы» и выступила не нужная ни героям, ни ходу повествования, затесавшаяся в сюжет случайная любовница Евграфа Капа.

И не оттого ли так пародиен вал бедствий сокрушенной своей алчностью Америки, не оттого ли так буквально автор приписывает рухнувшему «врагу» главные российские страхи и беды, что хочет показать: «врага» нет, взаимозависимости «полюсов благоденствия и разорения» — тоже, и, значит, мы свободны в любой момент, уповая не на разрушение чужого дома, а на возведение своего, начать наш путь к преображению? Потому что миф о внешней помехе пути — это предрассудок слабых и совращенных. Полагающие свою свободу зависимой от внешнего обстоятельства — человека, страны, эпохи — заслуженно обретут ее только внешне, вне самих себя: в полной свободе вождя, не знающего себе предела.

Поражение воли «среднего» человека и становится еще одной показательной сюжетной линией романа. Капитан «доподлинно знал вещи, которые поднимают человека над нормой, над средой, над средним», но пафос его в преодолении не усредненности, как это кажется поначалу, а — вообще человека. Этот человек, нормальная, средняя человечность, и предоставлены на поучительное растерзание Капитану в лице второго главного героя романа — Евграфа Мальчика.

И «комическое» имя, и частное дело, скрытое от требовательных масштабов и шумов общественной жизни, — Евграф ловит и художественно компонует на продажу жуков, — и его вполне потребительское, гедонистическое пребывание в культуре, и неамбициозность, принципиальное избегание лидерства и решимости: «Кто я? Глазное яблоко, парящее в пространстве, зрящее, но неспособное к деянию», — представляют героя, с одной стороны, пусть и высокого уровня, но — обывателем, потребителем идей и ценностей, а с другой — нормальным человеком. «Я — нормальный. Настолько нормальный, что даже немного свечусь». Евграф Мальчик и впрямь светится — абсолютно иным, чем Капитан, не потусторонним, не грозным, но притягательным свечением. Личная правда героя — это правда высокой человечности, гуманности как культуры любви, в которой воспитана его душа.