Матрица бунта
Шрифт:
Однако пророк действенной правды предстает у Орехова не просветленным, а борющимся. Знание наделило Сиддхарту волшебными умениями и даром власти над людьми, но не сделало его сверхчеловеком. Пророк в романе — живая, динамичная личность, чье знание — это прежде всего ее собственное испытание на подлинность.
Сиддхарта, учивший относиться к людям как к «пузырям на поверхности Ганги», на деле посвятил жизнь тому, чтобы добиться для них, «пузырей», счастья. Его учительство — это дело жертвенной любви к человеку.
Чистые воплощения вождизма и пророчества столкнулись в образах Девадатты и Сиддхарты. Воля к победе и самоотверженная тяга к истине. Инструментальная оправданность любого средства и бдительное продумывание пути. Действие и созерцание, сила и знание, власть и спасение. Драма подмены, положившая, по роману, начало мировым завоеваниям буддизма,
Девадатта профанирует духовную жажду масс, подменяя ее желаниями. «Люди, приходящие сюда, слепы. Они хотят для себя блага, которое понимают как удовольствие», — то, что для Сиддхарты было главной препоной учительства, его брат и соперник превращает в волшебный ключ. Объявляя себя ближайшим учеником и продолжателем дела Сиддхарты, Девадатта в корне меняет его подход к человеку. Кшатрий расшатывает крепости чужих душ, ввергая людей в желания и рознь, потакая их порокам и предрассудкам. И люди — миряне и отшельники — с тем большей охотой поддаются его власти, чем больше он облегчает им путь и понимание «правды». Сиддхарта отлучал мужчин от мира, восстанавливая против своего учения женщин всех возрастов, от дочерей до матерей, — Девадатта открывает женские общины. Сиддхарта запрещал убийство — Девадатта придумывает брить отшельникам головы, чтобы каждого из них вооружить смертоносным лезвием. Сиддхарта велел блюсти строгость нищеты — Девадатта добывает деньги на крепости монастырей. Сиддхарта укорял — Девадатта первым делом возвещает, что «даже самый последний из двухсот» учеников Сиддхарты «вошел в Поток, не подвержен возрождению в страдающем состоянии, и каждому в свое время суждено просветление». Община Девадатты прибавляет в социальном престиже, в защищенности и обеспеченности и — как следствие — в популярности. «Удовольствием» подменяя «благо», люди один за другим соучаствуют в великой подмене, в воцарении над ними лжепророка, вождя.
В свете этого любовная интрига романа разрешается не хеппи-эндом, как может показаться при поверхностном прочтении, а той же горечью подмены: любви — вожделением, понимания — совращением, душевного сродства — соучастием в преступлении. Танцовщица Амбапали, которой давно добивается Девадатта, захвачена тем же настроением разброда, что и все люди долины.
Предвестием духовного совращения через весь роман проходит сон Амбапали, в котором она пытается спастись от «темно-коричневого слона с клочьями пены на смертоносных клыках». Показательно, что сам Девадатта, начиная свой путь вождя, «представлял себя слоном». Именно опыт укрощения взбесившегося слона помогает Девадатте в его первом грехе убийства, когда он, оседлав сбежавшего зверя раджи, гонит его безумие к дороге, где, как он знал, привычно прогуливается и размышляет его брат Сиддхарта.
Бешеный слон-убийца — образ славы Девадатты. Удачная аллегория бесчеловечного, звероподобного запределья, введенного в нашу тему Крусановым. Девадатта и финиширует в романе как типичный «запредельщик», переступивший через альтернативу добра и зла, не знающий сострадания и человечности, променявший трепет веры на безраздельность власти, победивший именно за счет — в ущерб — истины. «Просветленному можно все, — высказывает он Амбапали ключевой принцип “запредельщика”. — Только жаждущие достигнуть должны быть твердыми в своем воздержании и постоянстве», — продолжает он в духе манифеста «трансцендентного человека», сформулированного героем Крусанова.
«Берегись, низкий человек! Жизнь еще перевернет тебя, как кувшин на водяном колесе!» —
Роман о Девадатте заканчивается счастливым удовлетворением всех стремлений — и знаменует торжество лжи. Но есть и второй финал — судьба Сиддхарты. Задуманные автором как равные центры повествования, герои развиваются неравнозначно. Сиддхарта перетягивает роман на себя, терновым венцом страдания затмевая венец славы вождя. Девадатта, начинавший комическим героем, не знавшим, куда применить свою дурную молодецкую силу, финиширует не более чем персонажем исторической хроники. Что его драма? — бытовуха: предательски напал на брата, зарезал предсказателя, донес на конкурента-отшельника, переоделся, наврал, украл чужие мысли и общину. Все это на уровне Ричарда Третьего. Напротив, Сиддхарта, одически воспетый в начале романа, и заканчивает его в высоком духе настоящей трагедии. Девадатта только соблазнен, то есть укреплен в лжи, — Сиддхарта сокрушен до основания, и в этом его надежда. Он вступает на путь короля Лира, познающего новую правду через катастрофический срыв прежней убежденности.
Драму решающей исторической подмены, ставшую центральной интригой романа, автор рассчитывал использовать как компромат на буддизм. Орехов совершает контрнаступление на плоды победившей в нашей стране, как сказано в романе, «оккультной революции». «Красные монахи» самой мирной, по незрелым суждениям, мировой религии — это облаченные в кшатрийский цвет воины. Учение о недеянии — в спину атакующая сила. Мировая поступь буддизма — средство обездвижить народы, оскопить этику, лишить человека выбора, убедив его в том, что проблемы выбора нет и не только зло, но и добро давно должно быть преодолено как отягчающая карму страсть.
Неравнозначность добра и зла для автора подразумевает прежде всего неравнозначность правд буддизма и христианства. Одна из наиболее отчетливо прописанных идей романа — протест против релятивности истины. Не все равно — уйти в себя или спасти, верить в нирвану или воскресение, как никогда не сотрется для человеческого сердца разница «между мальчиком, восседающим на слоне, и мальчиком, насаженным на остро заточенный кол, словно дичь на вертел».
Уже восходящего к нирване, почти растворенного в откровении Сиддхарту автор сдергивает в битву земли: учителя недеяния заставляет совершить Поступок. Отрешенность медитации делает Сиддхарту легкой добычей демонов разброда, бхайравов, исповедующих спасительность человеческих жертвоприношений. Страх смерти, эта главная цепь, привязывающая к бытию, уже преодолен героем в созерцании. Он совершил духовный прорыв, обогнав себя, когда-то застигнутого слоном братоубийцы, на огромную духовную дистанцию. И что же? Все напряжение медитации, всю накопленную силу иддхи, все учение о недеянии и освобождении от кармы он в едином порыве воли, опередившей разум, отдает за жизнь другой жертвы бхайравов — мальчика, воспитанника старого брахмана, которого Сиддхарта встречает в самом начале своего отшельнического пути, в самом начале этой книги.
Опытом действенного сострадания, по замыслу автора, должна быть развенчана отрешенная этика буддизма. Но в свете нашей темы и непублицистического смысла романа это развенчание получает иное, общечеловеческое значение.
Сиддхарта ведь и впрямь погиб — был кончен как носитель дара, волшебных умений, пророческой силы. «Мой третий крик разметал бхайравов, словно ветер — прошлогодние листья, но он сделал меня слабее, он снова сделал меня человеком». Этот сокрушительный опыт сближает Сиддхарту с героем пророческого сюжета Маканина, тоже пережившим свой дар. Пафос их вочеловеченного существования — это утверждение силы обыкновенного человеческого сердца, укрепление бывших пророков в правде любви. Схожие подлинностью своего дара и чистотой своей веры, эти герои породнены и испытанием бессильного милосердия, которому их подвергают авторы. Их путь снимает ключевую для нашей темы оппозицию пророка и частного человека. И Маканиным, и Ореховым пророк уподоблен любому из его паствы, и тяготы немощи усилены для него бременем бескрайней любви к людям, порывом действенного милосердия.