Матрица войны
Шрифт:
– Не найдется ли в вертолете места для нас? – спросил Белосельцев. – Мне хотелось бы поскорее добраться до Пномпеня, передать информацию в газету. Может быть, вы позволите нам полететь?
Полковник внимательно выслушал. Снял телефонную трубку. Что-то спросил. Обратился к Белосельцеву.
– Есть как раз одно место. Должен был лететь офицер, но его оставляют здесь. Завтра рано утром за вами заедут, и вы можете лететь.
Высокий, безликий, с пепельной тенью, улыбнулся и исчез. А Белосельцев испытывал тончайшую боль, словно невольно наступил на живого птенца, раздавил
Простились с вьетнамцем и вышли.
– Вы не сердитесь, что я оставляю вас и лечу один? – спросил Белосельцев Сом Кыта.
– Вы поступаете правильно. Зачем подвергать себя вторично изнурительной дороге. Я же обязан оставаться с машиной. Это собственность МИДа. Через два дня мы встретимся в Пномпене.
– Спасибо, дорогой друг.
Они вернулись в отель, поужинали вместе и расстались, пожелав друг другу спокойной ночи. Утром Белосельцев поднимался на рассвете и мог не увидеться с Сом Кытом.
Он разделся и лег под лепечущие лопасти вентилятора. Ему было печально. Он испытывал необъяснимую вину, неизвестно перед кем, неизвестно за какой проступок. Проступка не было, а было чувство невнятной потери. Но то, что было потеряно, не имело названия.
Он чувствовал беззащитность перед жизнью, сомкнувшейся вокруг него бесчисленным множеством случайных, разбегающихся явлений, некоторые из которых несли в себе угрозу и зло, иные хотели его уничтожить, но большинство было равнодушно к нему, как те голоса и музыка, что раздавались за окном.
Он же был известен и дорог лишь малой горстке людей, многие из которых умерли. Он стал перебирать в памяти своих милых и близких, живых и мертвых, молился за них, и они, живые и мертвые, отзывались на его молитву едва ощутимым теплом. Он лег на бок, поджал к животу колени, в той позе, в какой находился во чреве матери, и заснул, видя над собой ее любящее родное лицо.
В черном утреннем небе – латунная лента. Пальма, черная на заре, со страусиным плюмажем. Вьетнамский джип у подъезда. Капли воды на капоте, желтые, как мандариновые брызги. Вьетнамский офицер, аккуратный, в портупее, козырнул Белосельцеву. Принял баул. Оглядывался с переднего сиденья, когда неслись по пустынному городу. Любезно, на ломаном русском, отвечал на вопросы.
Аэродром был в легчайшей золотистой дымке, словно окутан пыльцой цветущих трав и деревьев. Они прокатили по бетону мимо военных транспортов, белесых старомодных истребителей, разрушенного двухкилевого американского бомбардировщика. На дальнем конце, одинокий, отточенный, темнел вертолет.
– Начальник разведки, – представился Белосельцеву невысокий, с седыми висками вьетнамец, в кителе, без знаков различия, с кобурой. – Готово. Можно лететь.
Белосельцев вошел в вертолет, и ему было уготовано место на железной лавке, на которой уже тесно сидели вьетнамские офицеры. Подняли на него серьезные, внимательные лица. Тут же, укрепленная обручами, стояла оранжевая стальная цистерна с горючим. Лежали на полу два автомата. Пилоты захлопнули дверцу, запустили винты.
Их пронесло над бетоном, Белосельцев в иллюминатор успел разглядеть под собой ширококрылую, лениво сносимую птицу. Взмыли над пальмами. Косо,
Вдруг возник Ангкор, обнаружил свой каменный, раздвинувший джунгли четырехгранник. Белосельцев, прижимаясь к стеклу, смотрел на проплывающий храм, пытался ощутить исходившее от него сияние. Но камни были темными, неживыми, словно обитавший в храме дух покинул свою обитель.
Струнка шоссе натянулась и лопнула. Он вспомнил, как день назад мчался по этой дороге, и где-то в красноватых полях, над которыми они пролетают, лежит засыпанный Тхеу Ван Ли, тень вертолета скользнула по его могиле. Поля и дороги исчезли, внизу заклубились зеленые волнистые джунгли, наполненные синей мглой, и среди них тонким разрезом тянулась просека с железной дорогой. Над ней, над двумя крохотными брызгами солнца, отраженными в стальной колее, летел вертолет. Летчик привязал свой маршрут к стальной паутинке.
Он зорко смотрел на непрерывную линию, подмечая на ней признаки обветшания и приметы восстановительных работ. Превратился в думающую, запоминающую, считающую машину, и сквозь круглый иллюминатор, в рефлексе солнца, кто-то наблюдал за ним, безликий, безглазый и тусклый.
Дорога вильнула в сторону, делая медленную плавную петлю, огибая возвышенности. Летчик оторвался от металлической тетивы и, спрямляя маршрут, полетел над горами. Леса тянулись непрерывно и плотно, поражая обилием неочеловеченной первобытной природы, в которой нет места людям, а господствуют стада слонов, обезьян, таятся проглоченные джунглями храмы, следы погибших, побежденных природой цивилизаций.
Белосельцев старался сосредоточиться на этих мыслях, но они скоро утомили его, и он стал осматривать вертолет, оранжевую цистерну с топливом, лежащие на полу автоматы. Обнаружил, что на одном из его башмаков начинает отставать подошва. Потрогал ее, она еще держалась, но грозила вот-вот отвалиться.
Его толкнуло спиной о шпангоут. В толчке, в крутом, наклонившем вертолет вираже он увидел падающего на него с противоположной лавки начальника разведки, посыпавшихся на пол офицеров, и в круглом стекле иллюминатора – наклоненный кудрявый стебель, прилетевший к вертолету из леса.
Машина выровнялась, заревела надсадно, продолжала горизонтальный полет. Начальник разведки метнулся к кабине. Один из пилотов, сняв шлемофон, что-то кричал ему в ухо.
В иллюминаторе виднелось бледное мелкое пламя. Перьями налетало к стеклу, пропадало, и вместо него тянулись синие волокна дыма. Пламя вновь возникало, злее и ярче, и откуда-то сверху, как дождь, падали огненные тягучие капли.
– Горим! – крикнул ему по-русски начальник разведки и опять бросился к кабине.
Вертолет выл металлически и трескуче. Белосельцев, отшатнувшись от обшивки, смотрел сквозь бледный наружный огонь на джунгли, оцепенев, не давая места страху, смутно думая, что случившееся – есть закономерное продолжение всех недавних его превращений. Он отступил от посетившего его откровения, и оно обернулось горящей машиной.