Матрица войны
Шрифт:
Белосельцев смотрел, пораженный. В ее душе помещалась Вселенная. Она, Даша, облетала Вселенную. Опускалась на другие планеты. Видела иные миры и жизни. Ее рисунки были рассказом о виденном. Она побывала там, куда не достигали космические ракеты и спутники, куда не проникала радиоволна телескопа. Как ангел небесный, она ныряла из зари в зарю, перелетала с планеты на планету. Он, умудренный, проживший жизнь, повидавший континенты и страны, прочитавший множество книг, был немощней и слабее ее. Она ведала нечто, чего он был лишен изначально. Она была не просто талантлива. Она была наделена божественным даром. Этот дар делал ее жизнь здесь, на земле, временной, мимолетной. Она принадлежала к иным мирам и в эти миры стремилась. Случившееся с ней несчастье, причиной которого он стал, объяснялось несовпадением ее божественной сути и его земной ограниченности.
– Посмотри,
Он изумился открывшейся ему геометрии. Дуги, треугольники, ромбы, напоминавшие глаза Джулии. Окружности, вписанные одна в другую, с единой точкой касания, разлетающиеся, как движение звука. Сложные перекрестья, из которых исходили лучи. Траектории, по которым кружили планеты. Эллипсы, по которым летали кометы и метеоры. Сложные параболы, описывающие гравитацию мира. Это была теорема Вселенной, пифагорейская музыка сфер. И еще иная, неэвклидова геометрия, описывающая другие миры, искривление пространств, движение светового луча сквозь Вселенную. Он поражался этим божественным знаниям, которые добывались людьми на протяжении всей истории, а ей открылись, стоило ей лишь прищурить глаза, стиснуть свои перламутровые ресницы. И на этих ресницах начертана божественная геометрия мира, по которой Творец сконструировал свое мироздание.
И среди этого учебника геометрии он вдруг увидел рисунок. Ядовито-зеленый, разлохмаченный по концам крест, словно газовые горелки, в которых сгорает медь. От креста во все стороны расходятся пурпурные облачка, как разрывы зениток. В центре креста огненно-желтое солнце, на котором слепой нашлепкой вписан черный квадрат. Грозное распятие, помещенное в центр Вселенной, на котором вместо Спасителя прибит зловещий квадрат Малевича.
Белосельцев испугался. Точно такой же крест он видел на Поклонной горе во время затмения. Его ясновидящий взор пробился сквозь тусклый туман, вознесся в лазурь и там увидел знамение. Даша его тоже увидела. Это не было его фантазией и бредом. Это была реальность, открывшаяся им обоим. Причина их несчастий. Та часть жестокой Вселенной, где она побывала, принесла несчастье на землю.
Он перевернул страницу. И там опять были дивные зори, разноцветные волны, из которых рождались миры.
– Тебе нравится? – спросила она.
– Очень… Никогда такого не видел…
Он не умел объяснить свои чувства. Он обожал ее, страшился и преклонялся. Наслаждался соседством и близостью с ней. Она вернулась из космических странствий, куда поднялась из ночной больничной кровати. Облетела Вселенную и снова сюда вернулась. Ее душа побывала в странствии, куда снарядил ее Бог. Богу было угодно направить ее туда, угодно было показать устройство бесконечного мира. Бог ее к чему-то готовил. Выбрал из бесчисленных женщин, поднял на длань и обнес Вселенную. Он готовил ее к великому таинству. Быть может, нынешней ночью звякнет больничное окно, и к ней в палату вместе с ветром влетит острокрылый ангел. Протянет ей красную розу и скажет: «Господь с тобою!» Она зачнет от Духа, и родится от нее дивный младенец. И он, Белосельцев, как Иосиф, не муж ей, а хранитель. Здесь, в России, от его любимой и ненаглядной родится Спаситель, совершится Второе Пришествие. Среди русских озер и лесов, белых румяных снегов. И он, Белосельцев, первый поклонится Ей и Младенцу. Понесет младенца в купель.
Он думал так, и в мыслях его не было святотатства, а одно преклонение и любовь.
– Мне кажется, там, где я побывала, – сказала Даша, – там моя Родина.
– А я тебе комнату приготовил, зеркало повесил, – печально усмехнулся он.
– Моя Родина там, – повторила она, закрывая альбом.
Он простился с ней, вышел в сумрак. Проходил мимо больничной часовни с открытыми сквозными проемами. Под куполом теплилась лампада, темнел Спас. Он вошел под своды, стал молиться. Просил Бога, чтобы Тот не забирал ее в далекие миры, где горят планеты и луны, а оставил Дашу ему, в его квартире на Тверской, где они станут жить вместе, и он посвятит свою оставшуюся жизнь служению ей. Он молился без слов, обращая к Спасу свою любящую наивную душу. И был услышан. Почувствовал тепло, словно в душе у него возник одуванчик света. Нес этот одуванчик в ветреной темноте, боясь, чтобы ветер его не задул.
Через день, когда он пришел и попросил показать ему новые рисунки, она сказала, что больше не рисует. Вдохновение ее оставило. Альбом она подарила врачу, который
Белосельцев торжествовал. Бог внял его молитве. Оставил ему Дашу в земной жизни.
Через неделю Даша должна была выписаться. День выписки совпадал с ее рождением. Белосельцев задумал сделать ей подарок. В его запасниках, в жестяных коробках, в бумажных пакетиках, переложенных ватой, хранились бабочки, не вошедшие в основную коллекцию. Их надлежало извлечь. Увлажнить под стеклянным колпаком, добившись того, чтобы хитиновые сочленения и крылья обрели эластичность. Закрепить с помощью булавок и бумажных ленточек на липовых расправилках. А когда они вновь засохнут, поместить в стеклянную коробку и подарить Даше. Это будет сводное собрание бабочек, из всех его путешествий. Летопись его странствий, запечатленная на хрупких драгоценных пластинах. Увлеченный затеей, дождавшись, когда наступит ночь, стихнут городские шумы и ничто не будет отвлекать его от священнодействия, он приступил к работе.
Ярко, ровно светила настольная лампа. Стеклянное блюдо, выложенное влажными вафельными салфетками, отражало лампу. Круглился прозрачный колпак, который, как купол, накроет стеклянное блюдо. Хромированный пинцет нес в себе белый огонек отражения. Ночь. Москва. Туманные в синеве рубиновые кремлевские звезды. И он, словно маг, готовится к таинству.
Он открыл жестяную коробку от монпансье, которую так удобно было заталкивать к карманы дорожной куртки, зная, что она не выпадет во время бега по колючим зарослям, при падении на дно заросших оврагов, при кувырках и прыжках, когда рука с сачком промахивалась, не доставая крылатое разноцветное диво, и силы оставляли его, и он, как подстреленный, падал на горячую землю.
Жестяная коробка, облупленная, помятая, с царапинами, была как древний саркофаг, в котором лежали мумии – вытянутые сухие тельца с крохотными головками, среди цветастых шелков и парчи, укрытые в темноте, недоступные тлению, пропитанные бальзамами, едкими благовониями, на мягком хлопковом ложе. Там были цари и царицы исчезнувших царств, которые он посетил и которые разрушило время. Теперь он готовился к воскрешению мертвых. Готовился воссоздать их царства. Заново отстроить их цветущие дворцы и кустистые храмы. Возвести царей на престол.
Он раскрыл коробку, слабо скрипнувшую, словно в склепе повернулся ржавый замок. Верхний бумажный складень пожелтел от времени, в желтоватых разводах и пятнах – следы пыльцы, цветочного сока, капель дождя.
Кончики пинцета ухватили край бумаги, отвердевшей, словно пергамент, и он увидел зарянку, пойманную под Истрой в сыром зеленом овраге. Испытал внезапную нежность. Пепельно-белая, с оранжевыми драгоценными кромками, с темно-сизой тенью, похожая на утреннюю зимнюю зорьку, когда над снегами, над темной полоской леса появляется оранжевый свет, начинает блестеть наледь сугроба, стволы голых яблонь, и на заре, как чаинки, летят над лесом маленькие черные галки. Бабочка была сухая, невесомая, с тонкими хрупкими усиками. Он осторожно поддел ее пинцетом, перенес в стеклянное блюдо, на влажную салфетку. Почувствовал, как влага стала пропитывать хрупкие ткани, пустые сосуды и оболочки. Началось оживление. Он дышал на бабочку, вдувал в нее жизнь. Видел, как дрогнула спираль хоботка, едва заметно шевельнулись крылья. Разъялись сомкнутые пластины, обнажая стройное тельце. И давнишний майский день, когда он бежал по оврагу среди сочной зелени, под пение весенних птиц, догоняя мерцающий оранжевый зайчик света, – этот исчезнувший чудный день стал возвращаться, восполнял его жизнь, продлевал ее на те несколько восхитительных, бурных минут погони.
Еще одна бабочка, папильонида, пойманная им в Мозамбике, на цветущих придорожных кустах. Налетела из горячего влажного воздуха, упала на душистое соцветие. Мяла, обнимала цветы, словно целовала, искала в глубине сладкие капельки сока. Страстно раскрывала и сжимала крылья, в которых вспыхивала и пропадала бирюзовая полоса. Когда он взмахнул сачком, вычерпывая ее из медовых цветов, и она трепетала в кисее, подымая белую ткань, и он умертвил ее, разглядывал бирюзовую зелень, он увидел повреждение крыльев. След птичьего клюва, ударившего в крыло, отломившего цветной лепесток. Позже, в Москве, он не внес эту бабочку в основную коллекцию. Оставил ее про запас. Теперь дорожил ею вдвойне. В ней был запечатлен цветущий куст у дороги, темная, покрытая лесом гора, неведомая африканская птица, ударившая клювом в крыло.