Матросская тишина (сборник)
Шрифт:
По вкусу нашему, как раз.
Прекрасно местоположенье,
Гора над быстрою рекой,
Заслонено от глаз селенье
Зеленой рощею густой.
Там есть и парк, и пропасть тени,
И всякой множество воды;
Там пруд — не лужа по колени,
И дом годится хоть куды.
Вокруг чудесное гулянье,
Родник с водою ключевой,
В пруде, в реке — везде купанье,
И на горе и под горой.
Не бедно там живут крестьяне,
Дворовых только три души;
Лесок хоть вырублен заране —
Остались рощи хороши.
Там вечно мужики на пашне,
На Воре нет совсем воров.
Там есть весь обиход домашний
И белых множество грибов.
Разнообразная природа,
Уединенный уголок!
Конечно, много нет дохода,
Да здесь не о доходах толк.
Зато там уженье привольно
Язей, плотвы и окуней,
И раков водится довольно,
Налимов, щук и голавлей.
Теперь
— Понятно, — улыбаясь, ответил Яновский. Таким простым и душевно распахнутым своего научного руководителя он еще никогда не видел. И тут же подумал: «Правильно сказал какой-то мудрец: «Если ты хочешь до конца узнать человека — побудь у него дома, в семье».
— А ведь Сергей Тимофеевич после приезда из Уфы в Москву почти три года искал «подмосковную». Тогда дачи называли «подмосковными». Это с его-то пониманием и тонким чутьем природы!.. Исколесил вдоль и поперек все Подмосковье, и что же вы думаете? Когда приехал в Абрамцево, то у него от этакой красотищи дух захватило!.. «Здесь!..» — сказал он сам себе и за ценой не постоял, хотя был не из богатых. Купил. Ну а дальше вам все расскажет сегодня экскурсовод. В музее работают толковые девушки. Почти все с университетским образованием, дипломированные искусствоведы, и главное — любят свое дело. — Поднимаясь в горку от плотины, когда возвращались назад, Гордей Каллистратович снова остановился. Вглядываясь в даль, на обрывистый берег Вори, на самом краю которого, схватившись корневищами, подмытыми вешними водами, свисали над рекой деревья и за которыми начиналась белоствольная береговая роща, он сказал: — А вон там, по ту сторону Вори, на покатом бугре, метрах в двухстах от платформы тянется улица художников. — Профессор вздохнул. — Какие мужи некогда ходили по абрамцевским тропинкам: Грабарь, Мухина, Радимов, Герасимов… А вон, видите на бугре, в стайке берез, круглый столик Павла Радимова? Вон он, левее оврага. — Гордей Каллистратович вскинул руку в сторону березовой рощи на бугре.
— Вижу, — ответил Яновский, зорко вглядываясь в даль.
— За этим столиком Павел Радимов принимал и угощал друзей. С этого столика не раз неслись в сторону Вори гитарные переборы. Старик любил гитару. Пел и сам себе аккомпанировал. Желанным гостем у него не раз был Ворошилов. Нарком любил искусство. В двадцать шестом году сам лично написал письмо Илье Ефимовичу Репину в «Пенаты» с приглашением вернуться на Родину. А перед этим к Репину ездила целая делегация ведущих художников АХХРа: Бродский, Радимов, Кацман, Григорьев… Но не уговорили вернуться на родину, не сумели. Старик последние годы был в мощном кольце эмигрантского окружения, к тому же попал под такую власть старшей дочери и жены, что не переборол их, сил не хватило. А как рвался в Россию…
По дороге назад, когда прошли стоянку автомашин перед воротами в музей, Гордей Каллистратович снова вернулся к разговору о диссертации:
— А теперь скажу вам о самом главном, ради чего я пригласил вас для разговора о вашей работе. Слушайте и мотайте на ус.
— Не на что мотать, Гордей Каллистратович, не отрастил еще, — отшутился Яновский. — Все, что скажете, буду задерживать в извилинах серого вещества.
— Это, пожалуй, надежнее. Усы можно сбрить, а эти извилины уничтожает только старуха с косой. Так вот, молодой человек, все ваши конкретные примеры, иллюстрирующие ваш тезис о том, что дурное воспитание там, где в семье пьянство, воровство, разврат, измены, матерщина… — все это дурно влияет на психику ребенка, калечит характер подростка, ожесточает его, учит дурным примерам, толкает к вину, кражам, обману… Когда я читал про этот нравственный мрак в судьбах несовершеннолетних, то мне становилось и горько, и больно: и все это в эпоху развитого социализма, когда деды и бабки этих молодых людей родились при Советской власти. — Профессор долго молчал и, словно ища чего-то взглядом, смотрел в сторону пруда, в котором во времена Аксакова водилось много рыбы, а сейчас пруд затянуло камышом и тиной. — Несколько драматических эпизодов в судьбе несовершеннолетних вы в своей диссертации обрываете шаблонной фразой, подобно, например, такой: «А дальше… Дальше Коля Иванов попал на скамью подсудимых и получил два года лишения свободы», или: «В настоящее время Ваня Петров находится под следствием за совершенное им преступление, о котором сказано выше…», или: «Володя Сидоров привлечен к уголовной ответственности за злостное хулиганство по статье двести шестой, часть вторая…» Итак, на протяжении почти всей диссертации вы даете более десяти мрачных эпизодов, и все они обрываются тем, что вы доводите своих несовершеннолетних горемык, которых рисуете как жертву семейных неблагополучий, до скамьи подсудимых, и больше ни слова о том, как складывается их дальнейшая судьба. Сами за ними следом в этот мрачный омуток неволи, который находится
— Что вы мне советуете? — спросил Яновский, уже догадываясь, чего от него хочет его научный руководитель.
— Неделю назад у меня была интересная встреча с одним генералом из МВД. Он возглавляет инспекцию по делам несовершеннолетних. Рассказал мне много такого, что может заинтересовать не только вас как диссертанта, но и Академию педагогических наук. Волнует и меня преступность среди несовершеннолетних. Неофициальная статистика, по слухам, тревожная, динамика цифр заставляет задуматься как педагогические учреждения, так и просветительские, а также прессу, литературу, искусство… Я говорил этому генералу о вас и что тема вашей диссертации лежит в сфере функций и задач этой инспекции МВД. Он может вас принять и кое-что посоветовать. А главное — поможет вам связаться с воспитательно-трудовыми колониями, в которых несовершеннолетние отбывают наказание за совершенные преступления. Там идет воспитание трудом. Во власти этого генерала — связать вас также с московскими тюрьмами, их теперь называют изоляторами. Там под следствием содержатся подростки, совершившие преступления. Далеко для этих встреч ездить не придется, все это в границах Москвы и Московской области. Вот там-то администрация этих невеселых учреждений познакомит вас не только с протоколами следствия, в которых не увидишь боль души подростка, так как в протоколах фиксируются только факты, но и с самими оступившимися молодыми людьми. А живое общение — это самое верное в познании человека, его характера, его мышления, его судьбы. А поэтому я бы советовал вам проследить биографии тех подростков, которых вы в своей диссертации довели до порога суда и бросили. Не исключено, что ретроспективно, при общении с таким оступившимся подростком, вы узнаете то, чего не узнали о нем, когда он был на свободе. Теряя свободу, человек почти заболевает острой необходимостью исповедаться, раскрыть душу перед другим человеком, который может понять его боль. Вы меня поняли, чего не хватает в вашей диссертации для того, чтобы она задышала новизной постановки вопроса и методом его решения? В нее ворвется сама жизнь, с ее печалями и слезами, она зазвучит правдой. Вот тогда-то ваша диссертация пойдет без задержки, ей будет открыт зеленый светофор для публикации. Советскому читателю не нужны академическая схоластика, круги голых абстракций и псевдонаучность. Вы поняли меня, чего я хочу от вас? — Профессор остановился и строго посмотрел на Яновского, словно желая убедиться — дошло ли до него то, во имя чего он отмерил с ним около пяти километров.
— Понял вас, Гордей Каллистратович, — глухо ответил Яновский.
— Вот вам телефон генерала Богучарова. Его зовут Иваном Николаевичем. — Профессор достал из кармана памятную записку, в которую он заглядывал, когда вышли из поселка академиков и спускались к пруду у дороги. Оторвал от нее лоскуток и подал его Яновскому: — Вот вам его телефон, записал специально для вас, там все есть: имя, отчество и фамилия. Так и скажите, когда дозвонитесь, — от профессора Верхоянского. Генерал вас примет. А дальше вы сами сообразите, как себя вести.
Подходили к взгорку поселка. Справа, на солнечной поляне, стоял громадный, обхвата в два, старый дуб. В дождь под своей густой, непроглядной кроной он мог укрыть взвод солдат. Яновский даже остановился, любуясь могучим деревом.
— Узнали? — улыбаясь, спросил Гордей Каллистратович, взглядом окидывая дуб.
— Разве это тот самый?.. — нерешительно произнес Яновский.
— Да, тот самый, что висит у меня в гостиной. У него есть имя.
— Какое?
— Царевич Еруслан. Так однажды я окрестил его в шутку, когда гулял с Оксаной, ей было годика три. С тех пор он для моих домочадцев и для гостей — Еруслан. Привыкли. И всем нравится. И дуб не против. — Профессор, глядя на дуб, говорил так, словно царь-дерево слышало его слова и молчаливо с ним во всем соглашалось. Наш Еруслан стоит, пожалуй, не в одном дворце или на вилле в Японии.
Яновский удивленно смотрел на профессора, и тот понял его недоумение.
— Татьяна Радимова за последние двадцать лет написала его раз сорок: в хмарь, в грозу, под знойным солнцем, под нахлестами ветра… А больше всего — затопленным солнцем. Японцы любят нашу русскую классическую живопись, пейзажи Радимовой покупают в худфонде, не считаясь с ценой. Мне она эту картину подарила. Хотел заплатить — отказалась. Так и сказала: «Вы друг моего папы, а с друзей отца я денег не беру». Натура щедрая.
Подойдя к калитке своего участка, Гордей Каллистратович сделал резкий жест, чтобы Яновский остановился.
— Я уже говорил вам, что сейчас у меня гостит сестра со своей внучкой. Зовут ее Машенькой. У нее страсть пугать меня, когда я возвращаюсь из Москвы или с прогулки. Когда мы уходили, она с Оксаной пошла в магазин. Так что не удивляйтесь, если на вас из-за кустов с рычанием выскочит это маленькое веснушчатое чудо природы. Сделайте вид, что вы страшно испугались. Она будет безумно счастлива. Поняли меня?