Матросы
Шрифт:
Мужчина переступил с ноги на ногу, заскрипели валенки, подшитые автомобильной резиной.
— Раскочевались. Еще с коллективизации. А кто и попозже.
— Когда «попозже»?
— После укрупнения. География тут подходящая. Туда, — он махнул рукой, — совхоз, сюда — лови судака и севрюгу, а туда — Ростов-на-Дону. Оторвали нас от своей земли. Писали заявления, заезжали уполномоченные.
— Как это «оторвали от земли»? — переспросил Кислов, придвинувшись ближе к хуторянину.
— Как? Очень просто.
— А Камышев хуже? — спросил Кислов.
Собеседник почувствовал недоброе и перешел на хитроватый сказ, частенько выручавший русского мужичка в непредвиденных случайностях:
— По слухам-то и на жар-птице золотые перья, а кто ее видел? Вот у меня валенки-растоптухи, а есть бурки на ранту… говорят, носют. Зато эти близко, на моих ногах, а те… Теперь всех нас объехать месяца не хватит… А вы кто такие будете? Матроса-то мы знаем, а вот вы?
— Секретарь райкома партии.
— Тогда что же вам разъяснять? — колхозник прикоснулся двумя пальцами к треуху. — С вашей колокольни все видно, где ни займись огонь, сразу в колокола вдарите. — И, как бы исправляя свою ошибку, торопливо заговорил: — Вообще-то жизнь ничего. Человеку всегда хорошего мало. На трудодни получили и овочами, и хруктой, и зерном. Нам бы вот газетов прислали, книжек, кино. А в остальном… Прошу простить за задержку, идти надо. Баба уже руки отмахала, зовет…
И он, не оглядываясь, попер напрямик по свирепо затрещавшему бурьяну.
Издали, от хаты, кричала ему жена:
— Митро! Митро! Спытай про рафинад!
Кислов сел в машину:
— Давай-ка в совхоз!
На кочковатом проселке трясло. Хутор остался позади. За черной вздыбленной тракторами зябью лежало поле озими.
Кислов завинтил окошко, поежился. Человек в кроличьем треухе, в валенках, скрипевших резиной, не выходил из головы.
На горизонте поднимались облака, похожие на фантастических птиц. По долине речушки, поблескивающей заводями, извилисто крутилась рыжая камышовая крепь. Сзади, казалось, подремывал Архипенко, а в самом деле он прикидывал в уме: почему не задержался секретарь в Приютном, а ограничился случайной беседой?
Выбравшись на прикатанный до глянца совхозный тракт, подрезанный по бокам грейдерами, водитель продолжил незаконченный разговор:
— Прошлый
— Ей-ей, вы чепуху мелете, — буркнул Кислов, перейдя с водителем на «вы», что являлось верным признаком раздражения. — Кто теперь думает так? Кому может угрожать милиция? Ворам только…
Шофер пропустил эти слова мимо ушей. Избалованный добрым к себе отношением, он держался с «хозяином» на равной ноге.
— А помните, товарищ Архипенко, как в прошлом году фотографировали Камышева? — водитель фыркнул.
— Сколько раз его фотографировали, не запомнишь, — буркнул Петр.
— Когда на колени встал?
— А-а, — Петр улыбнулся, — еще бы не помнить! После этого бедняга Михаил Тимофеевич месяца два ходил будто в воду опущенный.
— Что же произошло с Камышевым? — Кислов поморщился, не понимая веселого настроения своих спутников.
— Расскажу, дело-то прошлое. — Водитель откинулся на сиденье, сбавил скорость. — Приехал в прошлом году эдакий юлистый фотограф от газеты. Аппаратов у него штуки три, лампы всякие, как на витрине. Снимать просто не может, норовит с птичьего полета, с крыши, с телеграфного столба, щелкает, как орешки грызет. Нужно было ему в основном хлеба снять, передовиков, как я понял. А остальные снимки про запас, может, журнальчик какой запросит, может, еще куда… Нужно снимать хлеба, а зерновыми в прошлом году хвалиться не приходилось. Редко — по пояс, а яровые — по колено. Так и эдак примеривался фотограф, а потом мудрейшим образом вышел из положения: поставил Камышева в пшеницу на колени, и получилась пшеница в человеческий рост…
— Ей-ей, вы придумываете.
— Придумываю? — водитель хохотал до кашля. — Честное слово, правда. Товарищ Архипенко не даст сбрехать. И урожай-то, видать, определили по тому фото.
Кислов нахмурился, болезненное выражение появилось на его худом лице с плоскими щеками, тронутыми, как изморозью, седоватой щетиной. До самого совхоза он не проронил ни одного слова. Когда машина побежала по асфальту усадьбы, Кислов обернулся и так, чтобы его слышал только Архипенко, с горечью сказал:
— Это же не смех, а горе…
В дурном настроении приехал Кислов в совхоз. Их встретил Талалай — в бекеше, отороченной серым курпеем, и в такой же шапке.
— Экий ты гайдамак, — сказал Кислов, сморщившись от железного рукопожатия директора совхоза. — Нет-нет, мы ненадолго.
— Гастролеры, — журил Талалай, бесовски поигрывая восточными глазами. — Ненадолго в передовое предприятие?.. Жена ждет. Светлое вино «Мысхако» ждет. Баранина с луком ждет.