Матросы
Шрифт:
— Займись чем-нибудь, Павлик. Ведь я тебе не мешаю.
— Ты уродуешь себя.
— Вряд ли. Хочу быть интересной. Имей в виду — нет такой женщины, которая не старалась бы казаться интересней, чем она есть… Ты не волнуйся, мы еще обдумаем, как поступить. — Она примирительно прикоснулась щекой к его руке. — Не следует поддаваться панике. Надо стараться все превратить в пустяки.
— И разговор с адмиралом?
— Если он тебе советует, значит, сам слаб, не уверен. — Ирина поцеловала Черкашина в дрогнувшие сухие губы. И, повинуясь своему упрямому убеждению, добавила: — Запомни: у адмиралов тоже есть враги.
Вечером
Можно по-всякому относиться к отцу Ирины, Григорию Олеговичу, ненавидеть его астму и презирать не слишком светлое, судя по намекам, прошлое, но он тоже понимал толк в коктейлях, и молодые офицеры, забредавшие на огонек, всегда находили в его лице достойного собутыльника.
Иной мир открывался в другом доме — у Чумаковых. Пресно, скучно до зевоты. После покера в Борисе Ганецком нередко боролись два побуждения: идти домой и окунуться в архипровинциальный быт или вернуться на корабль, под соленый душ, под холостяцкое одеяло. Там не нужно хитрить, оправдываться, врать, подленько заискивать перед патриархом семьи, который снова и снова заставит выслушивать рационализаторские прожекты, не нужно стараться попасть в тон взбалмошной Галочки, почему-то явно презиравшей его.
— Ты куда, Борис?
— Куда же еще? Надо отметиться. Пока!
— А я еще завалюсь в Дом офицеров на кончину спектакля. Может, попадутся девчонки.
— Счастливчик.
После этого выразительного диалога под сенью голых каштанов, в тусклом свете матовых шаров, два лейтенанта расходились в разные стороны. Один, навеселе, в предчувствии возможных побед, — к Дому офицеров, второй — домой, «отмечаться».
Раньше семейный уют, как бы Борис ни иронизировал над ним, все же существовал и грел. Казалось, так будет всегда — как свет и воздух. А получилось по-другому. Чем-то надо заполнить пустоту. В семье определялись другие интересы. Не пришел Борис. Что же делать? Со стола снята скатерть, стучит швейная машинка. Выкройки, ножницы, мелки. На полу обрезки. Татьяна Михайловна с булавками в губах наживляет на Катюше платье. При появлении мужа Катя не делает ни одного лишнего движения, говорит, не меняя позы:
— Мы тебя уже не ждали. — И продолжается примерка.
Скрепить сердце, предупредительно поздороваться, назвать дамочку с булавками в губах очаровательной половиной отца-командира.
— Вы не можете себе представить, как его любят матросы, офицеры, решительно все…
— А почему я не могу себе представить?.. Повернитесь, Катенька… Так… Не увеличить ли нам пройму?
Катюша повернулась, подняла руки:
— Витя спит, не разбуди его. Лучше к нему не заходи.
Равнодушно. Без упреков. Чужой. Татьяна Михайловна заспешила домой, попросила не провожать. Чай противный, теплый, пахнет содой — экономичный метод заварки тетки Клавдии. Галочка получила письмо от Василия — брата Петра, содержание официальное, странное:
«Серьезная занятость в учебе не позволяет мне отдавать время активной переписке или тем более встречам».
— Воображаешь? — Галочка передергивает плечами. — Всякий за честь считает показаться со мной. А этот незнакомый товарищ…
— Очень ты строго, Галочка… — Катюша говорит дружелюбно.
Совсем
Зачем муж врет? Ведь он был у той. Пахнет вином и, конечно, духами. Французские, одна капелька на платок — и запах держится полгода.
Эта женщина врывается в чужую жизнь, расшвыривает семьи, торжествует. С ней не справиться. Соперничать с такими невозможно.
В отсутствие мужа легче. За работой — тем более.
Как и всех людей слабой воли, Катюшу больше устраивала неопределенность. Муж уйдет рано — к подъему флага. Неделя тяжелых мыслей наедине с собой. Страшно…
IX
В этом городе жили и другие люди. Они жили и другими интересами. Ведь не все воины Наполеона, погибавшие на поле битвы под его орлами, были лично знакомы с властелином, так же как не все солдаты Суворова, утверждавшие славу российского оружия, разделяли походный котелок каши со своим полководцем. Но судьбы полководца и солдат зависели друг от друга — судьба подчиненного в большей мере, чем подчиняющего, ибо у последнего в руках право жизни и смерти.
Как всегда, по свисткам мгновенно просыпалась, строилась, шагала третья рота. Молодые люди еще полностью не сознавали того, что они учатся ремеслу войны на грани двух эпох техники истребления и защиты — как ни называй, все равно от этого легче не станет.
Артиллерии отводилось почти все время в учебных классах. И не просто артиллерии, а корабельной, то есть службе, которая подчиняла себе все остальные службы па стальном плавучем островке — военном корабле. Пусть на смену орудиям придут реактивные установки, ракеты или какой-нибудь еще неоткрытый вид оружия — все же людей, стоящих возле них, наверное, всегда будут называть комендорами.
Посвежевший ветер трепал полы шинелей, пытался сорвать черные круглые шапочки. Зажаты в зубах ленточки, шаг уверенный, твердый, в глазах забота — поскорей научиться, поскорей на корабли!
«Главным наступательным и оборонительным оружием военного корабля является артиллерия. Все остальные виды вооружения имеют вспомогательное значение».
А шлюпка? Оказывается, это древнее сооружение для передвижений по воде сохранило чуть ли не то же значение, как и во времена первых мореплавателем! — финикиян. Во всяком случае, так думал Шишкарев, заприметив в Василии Архипенко страсть к гребле.
Начертив шлюпку в разрезе, Василий добивался того, чтобы механически запомнить все названия примерно так же, как он помнил детали комбайна. Обычный брус, покрывающий верхние концы шпангоутов вокруг всей шлюпки, назывался планширем. Слово «планширь» связывалось с различными командами при управлении. Продольный же брус, соединяющий днищевые части шпангоутов, именовался странным словом — кильсон; гнезду, куда вставляется мачта, присвоено было легкомысленное слово — степс; тонкий брусок, предохранявший наружные борта шлюпки, назывался нежно — буртик, зато брошенный под ноги щиток внушительно именовался рыбиной. Шлюпочный якорь — дрек, веревка — шкерт, бочонок — анкерок.