Матросы
Шрифт:
— От такой арифметики в конце концов руки опустятся.
— А мы обязаны не опускать их, — хмуро заявил Камышев. — Тебе известны документы? Первое дело: укреплять и развивать общественное хозяйство, главную силу, и на этом фундаменте выращивать колхозную продукцию и повышать благосостояние. Надо все государство обозревать.
— Если колхозник, работая лучше, будет получать больше, какой же государству убыток?
Камышев покрутил каракулевую шапку, надел невытертой стороной наперед, позвонил уборщице:
— Очень попрошу тебя, Феклунья. Помоешь пол без скобления, а потом потрешь легонько керосином.
Видимо, разговор с председателем не прошел бесследно. Перед собранием, где ставился вопрос об увеличении неделимого фонда и постройке школы и лечебницы за счет этого фонда, Латышев вызвал к себе Архипенко и поручил ему внести на собрании предложение.
— Поручение партийное, Архипенко. Найдутся бузотеры, чтобы завалить, особенно есть у нас такая Пелагея, ярая спорщица и задира… Пойдет в атаку — выступишь. Бюро находит нужным увеличить неделимый фонд, довести его до двадцати пяти процентов, чтобы сразу не форсировать до тридцати.
Собрание проходило в колхозном клубе. Народу набилось много. Пришлось вынести лавки. Всем места не хватило. Стояли. Прения затянулись. С потолка уже начали падать капли сгущенного пара вперемешку с известкой.
Но в атаку пошла не вдовка Пелагея, а колхозники с хутора Приютного, наполовину опустевшего еще в период колхозных неурядиц и когда-то славившегося племенными жеребцами и баптистами. Хутор оказался в колхозе после укрупнения, до него еще руки не доходили. Как всегда, нашлись распоясавшиеся, поднявшие шум и гвалт вокруг неделимого фонда. Архипенко неожиданно для Латышева показал себя кремнем, дрался ярко и красиво. Бушлат и тельняшка, видневшаяся из-под суконной матросской рубахи, производили впечатление не меньшее, чем его слова. Старшина с черноморского крейсера не только открыл почин в решениях по неделимому фонду. Он потребовал поставить на голосование замену потрепанного занавеса из мешковины на шелковый, из китайского материала, и оборудовать в клубе центральное отопление.
Хуторяне требовали сахар и сапоги сорок пятого размера, а моряк проводил в жизнь китайский занавес и калориферы. Народ гудел непонятно отчего, руки подняли в большинстве, записали — единогласно. Хуторяне протискались через толпу, сели на телеги и уехали в ночь, будто провалились в ней.
«Ты ловко развалил этих баптистов», — похваливал Латышев Петра после собрания, когда члены правления за кулисами заливали воспаленные спорами глотки мутной водой из стеклянного графина, непременного спутника всех треволнений.
Выйдя из клуба, Петр неожиданно с глубокой тоской почувствовал свое одиночество. Кроме Латышева, никто его не хвалил, никто не пожимал руки, не удивлялся его речистости и азарту. Люди расступались молчком, вроде советовали: иди, мол, не задерживайся.
В чем дело? Уйти проще всего. Отшагай милю — и дома, а там горячий чайник под махровым полотенцем, рыба, помидоры, возможно, и лафитник пшеничной.
Однако в настроениях людей не все ладно, и самый жирный судак, провяленный под степным солнцем, встанет поперек горла костью, если… не выяснить причин явного отчуждения колхозников.
Долго ждать не пришлось. От фонаря, где
— На занавеску шелк, а мы в ситцевых юбках, да и на тех — колючки!
— Какая тебе разница, Пелагея? Пусть шелк, — подзадоривали ее.
— Понятно какая! От наших же трудовых дней на занавеску отколют.
— Небось Камышев-фанатик старается?
— Матрос старается, а не Камышев. Ему-то что! Член правления. Вершитель. Кабы его конюхом засунули аль дояром, а то сразу — в завы. Конечно! Чего ему не джигитовать!
Мужчина в валенках и калошах, искривший цигаркой, подзадорил Пелагею:
— Паровое отопление в клуб тоже он надоумил.
— Ишь какой швидкий оказался. Привык на своем пароходе к теплу и тут заводит.
«Миля» до дома показалась невыносимо длинной. Хоть бы никто по пути не встретился! Кажется, удалось дотопать наедине со своими мыслями, хотя ничего утешительного в них не было. Замороченный, потускневший, Петр нехотя справился с ужином, налился чаем. Не меньше часа лежал он с открытыми глазами возле мирно почивавшей жены, не ведавшей пока, какое тяжелое потрясение он испытал.
В ушах колокольно вызванивали недвусмысленные намеки по его адресу. «Вершитель» забылся в тяжелом сне, вскинулся рано и глухим рассветом добрался до фермы вместе с Копко на его мотоцикле.
— Теперь с общежитием подождут, — пророчествовал Копко.
— Не понимаю… Намечено.
— Школу затеяли, лечебницу. Кирпича не напасешься.
— Будет и лечебница, и общежитие, — буркнул Петр.
Коровы неохотно ели грубые корма, мычали, и на доске учета появились выведенные мелом малоутешительные цифры. Доярки допытывались: «Петр Андреевич, когда халаты будут? Поглядите на тряпки такие, не стыдно? Мы же не настаиваем на китайском шелке, хотя бы миткаль».
Злой, Архипенко заехал к Латышеву. Втемяшилось ему в голову: это Латышев нарочно поссорил его с колхозниками. Выпустил его, словно кумулятивный снаряд но толстой броне, а потом, использовав, на гильзу даже не глянул.
В таком настроении лучше всего избегать встреч с парторгом. Что бы ты ни отстаивал, ни доказывал, все равно будешь не прав. А начнешь заноситься — сразу пришьют обвинение в нескромности. Станешь доказывать свое — обвинят в индивидуализме.
Архипенко не умел притворяться и сразу все выложил начистоту.
Латышев вел себя сдержанно. Ни разу не прервав горячие наскоки, добросовестно вслушивался и охотился на навозных мух, лениво зудевших у нагретых солнышком оконных стекол. В качестве истребительного оружия ему безотказно служила деревянная чесалка для спины, привезенная в подарок знакомым пилотом, летавшим на реактивном самолете в Китай с делегацией.
Чесалка в бледнокожей руке Латышева постукивала с каким-то презрением к посетителю. Мухи падали на подоконник. Виден был недавно подстриженный затылок парторга, желобок худой шеи и родинка, темневшая сквозь реденькие волосы. Равнодушие Латышева и эта его война с мухами взвинчивали Петра. Последние упреки он выкрикивал уже с ненавистью к этому затылку, к желобку на шее, к вялой руке и ко всей его выжидательно-настороженной фигуре.