Maxximum Exxtremum
Шрифт:
Лежу, почти не шевелясь, поглаживая её руку — всё уже затекло, но всё равно, только подаю ей сигареты, зажигалку и пепельницу. Она курит, оставляет мне — очень мало и просит убрать пепельницу. Я ставлю её на столик рядом с диваном и вновь благоговейно замираю…
Наконец-то решаюсь высказать своё сокровенное желание — может сходить взять ещё выпить? (сокровенное желание тут, конечно, спать с ней и не просто так — а сие может спасти только выпивка). Она, конечно, сразу объявляет, что не пойдёт и денег у неё нет. Я, конечно, беру всё на себя.
— Только быстрей, Лёшь, а то уж поздно!
Но только я делаю первое движение встать…
— Только не свали пепельницу!
… и всё содержимое банки уже на полу.
Она взрывается. Я иду за веником.
— Ты всё делаешь через жопу!
— Ну да.
— Хуль да?! Кобылия манда!
— Я больше не буду тебя
— Доченька — хуёченька! Хуй тебе в рот, идиот!
— Да ты поэт!
— Да пошёл ты на хуй вообще.
— Мне уйти?
— Пиздуй на хуй.
Первые разы я уходил. Потом нет — поздно, на чём ехать? И что делать одному в мультимедиа (тем более все харчи и деньги уже заложены здесь), и главное — я всё равно хочу её, хочу с ней, не могу без неё (не подкаблучник я, а тяжёлый случай).
— Любовная лодка разбилась о бык, — говорю я, вздыхая, садясь на корточки, опускаясь на колени около неё… — ради примирения (понятно, что оно невозможно сегодня 200 %) я готов на всё… — Эля, Элечка…
— Бык — это ты! (Она не раз говорила о моём бычьем эгоизме — но в чём он проявляется, так и не удосужилась объяснить.)
34.
Поутру Танечка вставать не собиралась, мне тоже было очень хорошо лежать на её мягкой груди, вдыхая её особый, уже такой привычный, аромат и гладя её жестковатые брови, и очень нехорошо вообще — куда там вставать! Но тут я вспомнил, что именно сегодня именно мне надо идти — обсуждают именно меня. Когда я шёл по коридору, никого не встретил — вообще была странная тишина — если не считать звуков мирного храпа, вяло сочившихся из-за каждой двери. Рясов сам еле встал, а я, присев на кровать, чтобы переобуться, чуть не уснул. Муторность и сушнячина были невыносимы — но — о чудо! — у меня на тумбочке стояла двухлитровая бутыль «Спрайта»! Факт её возникновения не установлен и по сей день, но без неё я бы точно сдох — вместе с ней, постоянно отглатывая и брутально вздыхая, я отправился в столовую (там никого не было), потом искать народ в бар — за столиком одиноко сидел Данила и хлебал чай — перед ним девять пустых чашек и кучка сахару — увидев меня, он отвернулся, но потом скрепился и послал меня в… аудиторию…
Кое-кто всё-таки припёрся. Начали нахваливать так, что мне, уже на уровне рефлекса привыкшему от людей «с приличными лицами» слышать исключительно опохабления, стало некомфортно, чуть ли не стыдно. Ну уж теперь точно я насос, я! — радовался я, каждую минуту всячески вздыхая и приглатывая из баттла, то снимая кофту и рубашку и отирая со лба пот майкой, то одевая всё-это, застёгивая на все пуговицы и явно сотрясаясь от озноба… Я едва мог сидеть и существовать, и ничего не мог сделать, чтобы скрыть своё агрегатное состояние. Когда Кабаков определил сюжетную линию девочек как «похмельные кошмары пьяного Шепелёва», все, будто того и ждавшие, удохли. Как ни странно, я поразился, что многие хорошо знают и понимают мой текст — Юля, Марьяна, Витя, Таня (пришла всё же). Как и подобает, небольшая пикировочка с основным своим конкурентом — подчёркнуто безыскусный, устало-равнодушный, лишённый всякой афористичности и артистичности Рясов (длинные волосы в хвостик, очки), и публичная скотина ОШ, знающая кроме двух вышеупомянутых, ещё букву Я. «Сначала про девочек, и потом опять про девочек — это уже как-то неинтересно…» — вяло резюмировал автор романа «Три ада», на что я резво ответил ему, что ензык его вражеский какой-то, как плохой перевод всей этой дребедени, что и так задолбала своими злыми цветами-цитатами. А вот Кирильченко высказал совсем ни для кого не очевидную (даже для меня!) мысль, что «Echo» не в последнюю очередь роман о мужской дружбе — в отличие от тотального большинства авторов, выдвигающих из серости мёртво-картонного мира напитанного ядом героя-индивидуалиста, у меня «сообщество живых персонажей, причём довольно гуманистических» — вот вам!
Кульминация, иллюминация — церемония вручения в Музее Пушкина. Радзинский не приехал, Швыдкой тоже (говорят, в том году его расцеловал Данила), остальные на месте, в том числе и наши телевизионщики, устроившие в ночи такой «беспредел» с гашишем и коньяком, что у наших юных талантов, особенно девушек, не хватает таланту его мне описать. И вот — ату его! — рожа Долгова за стеклом стен и дверей, где холодно и невзрачно. Я его впускаю, Таня выходит его обнимать, даже целует…
Приезд Алёши связал всё воедино — я сразу вспомнил, кто такой я, кто такая Таня и что она с Даней, с Алёшей, с Серёжей, etc., а меня завтра ждёт Тамбов, где ждёт меня
«Ассак, тифуб…» — слаженно бормоча это, роимся с Алёшей по залу, будто показывая своего рода домашнее задание, веселя народ — многие стали догонять, кому мы подражаем (Абырвалг!) и что нас интересует, грубо говоря, не какая-то там лит-ра, а касса и буфет.
Я и не думал особо отчаиваться. Повстречал я наконец своего издателя Базарова. Он опять развернул свои сухофрукты (Завязи Наших Барышей) — в виде контракта. Читай, говорит. Я принял руками дрожащими ангажемент сей и кое-как различил на нем только выделенные чёрным вожделенные числительные — 10. 000 и 1.000. Я очень хотел есть (целый день нежрамши), выпить (сушняк) и Таню к себе в номер — но понимал уже, что всё-это стремительно уплывает в известную сторону (не мальчик уже и не хочу в ваш сраный волчачий Тамбов!)… Я риторически напомнил, что мне было обещано две тыщи, а не одна, на что Базаров сказал, что всё воздастся тиражами, а возникшие, как улыбка кота, улыбки Кононова и Шаргунова подтвердили, что «все так получают». «Но если уж Вы настаиваете… — глубоко вздохнув, сказал издатель, убирая договор, и добавляя жалобно: — Я же специально из-за Вас ехал…» И как бы невзначай извлёк из кармана аванс и чуть-чуть похрустел им…
Но чу! — и мечта моя, неоформленная в своей хрупкой девственности, подёрнулась блядской (по др. — русски «бляцкий» — «прекрасный»!) хюйнёй реальности — всего-то семь зелёных бумажек со странной надписью (более подошло бы «GOD HATES US ALL») затмили собой всё. «Скорее уж Зильцер сменит свои иголку и сову на любовь к О. Шепелёву, нежели телонес мои (по др. — гречески «мытарь», а по-нашему — телёнчик ебано-ебучий, слюнявый!) насоберёт своей свинкой-котокопилкою на хлеб свой верблюжий» — это да, но всё-таки деньги — единственно доступная нам форма волшебства. В Питер что-то уже не приглашали, премию не дали… — и возвращение моё, мягко говоря, порожняком, будет, не к ночи помянуть, ахуительным пуще прежнего гхавном. Ещё почему-то задело меня — хоть как и многих, но всё таки меня лично! — то, что премию лучшего поэта получил не Витя, а Павел Колпаков (слушая диалоги Данилы с Кононовым, я узнал, что противостояние двух столиц still exists, но опрометчиво решил, что это всё-это туфта). Тыща и две — для меня было всё равно, как будто мне предлагали руболь и два…
В это время Виктор Iванив решил отметить свой проигрыш единолично (ну, или, вернее, тет-а-тет со своим баранделем), а не с этим пиздобольско-и-хуйским фуфлом. Он зашёл в какое-то кафе, разделся, бросив свою дублёнку на лавке у входа, и пошёл поназаказывать себе всяческих насосов — да пропадите пропадом последние две тысячи, из тех что он позанимал под премию! — и они, конечно же, не успел он обернуться, пропали вместе с дублёнкой и документами. Тогда он вышел и пошёл по улице дальше. Зашёл в автомат, снял с себя всё остальное (всё), вышел и пошёл по улице дальше, оповещая прохожих, что грядёт оно — мировое мравительство — он, конечно, и без этого весьма напоминает Хлебникова…
Алёша обратился ко мне с просьбою устроить его на ночлег, и хотя, сами понимаете, во мне всё ещё теплились кое-какие другие планы (по странному стечению пространства-времени именно в моём двухместном № оказалась свободная койка, а № Романовой оказался через стенку), я адресовался к г-же Личагиной. Она сказала, что особо ничем помочь не может — без пропуска его просто не пустят в гостиницу. Алёша, выслушав сие, послал меня подальше, а девушки (Таня и Света) взяли его под руки и потащили — на входе он так непосредственно орал «Бывали дни весёлые!..», что охранники ни на копейку не усомнились, что всё уплочено, человек получил премию и следует куда надо.