Маяк
Шрифт:
На это Йелланд сухо заметил:
— Мне трудно в это поверить, поскольку они должны знать, что своими насильственными действиями и запугиванием они приведут к тому, что эти исследования станут проводиться вне пределов Соединенного Королевства. Исследования будут проводиться, но в таких странах, где отсутствует предусмотренная у нас законом защита животных. Наша страна понесет экономические потери, а животные станут страдать гораздо больше.
Оливер покончил с цесаркой. Он аккуратно уложил нож и вилку бок о бок на тарелке и поднялся на ноги.
— Я нахожу, что вечер оказался весьма стимулирующим. Надеюсь, вы простите меня, если я вас теперь покину. Мне надо вернуться в Перегрин-коттедж.
Мэйкрофт поднялся
— Может быть, вызвать вам автотележку?
Он чувствовал, что голос его звучит успокаивающе, чуть ли не подобострастно, и ненавидел себя за это.
— Нет, спасибо. Я пока еще не развалина. Но вы, разумеется, не забудете, что завтра во второй половине дня мне понадобится катер.
Даже не кивнув остальным гостям, Оливер вышел из столовой.
— Я должен извиниться перед вами, — сказал Йелланд. — Мне не следовало заводить этот разговор. Я вовсе не для этого приехал на Кум. Мне не было известно, что Оливер находится на острове, пока я не сошел на берег.
В столовую уже вошла миссис Планкетт с подносом, на котором стояли вазочки с суфле; она начала убирать со стола тарелки. Стейвли сказал:
— Оливер в каком-то странном настроении. Очевидно, произошло что-то такое, что вызвало у него страшную тревогу.
Джо, единственная из всех, продолжала спокойно есть.
— Да он всегда живет в состоянии страшной тревоги, — небрежно заметила она.
— Только не такой, как на этот раз. А что он имел в виду, когда спросил вас про катер на завтра? Может, он уезжает, а?
— Очень надеюсь, что уезжает, — ответил Мэйкрофт и взглянул на Марка Йелланда. — Вы полагаете, его новый роман принесет вам неприятности?
— Роман, несомненно, окажет свое влияние, ведь он выйдет из-под пера Оливера. Книга станет настоящим подарком Движению за освобождение животных. Мои исследования всерьез оказались под угрозой, да и моя семья тоже. У меня нет ни малейшего сомнения, что образ якобы придуманного им директора будет воспринят как мой портрет. Разумеется, я не смогу подать на Оливера в суд, и он прекрасно это знает. Огласка — последнее, чего мне не хватает. Ему сообщили такие вещи, какие он не имел права знать.
— Но разве не все мы имеем право знать такие вещи? — тихо спросил Стейвли.
— Нет, не имеете, если их могут использовать для того, чтобы сорвать исследования, спасающие людям жизнь. Нет, если они попадают в руки невежественных идиотов. Надеюсь, он и правда собирается уехать с острова завтра. Кум слишком мал для нас двоих. А теперь, если вы позволите, я не стану ждать кофе.
Йелланд скомкал салфетку, бросил ее на тарелку и, кивнув Джо, тотчас же ушел. Наступившую тишину нарушил звук закрывающейся двери лифта.
— Прошу прощения, — сказал Мэйкрофт. — Это просто катастрофа. Я должен был каким-то образом это прекратить.
Джо доедала суфле с явным удовольствием.
— Да что вы все время извиняетесь, Руперт? Вы вовсе не обязаны отвечать за все, что происходит на этом острове. Марк Йелланд решил пообедать в Кум-Хаусе только для того, чтобы схватиться с Натаном, и Натан ему подыграл. Принимайтесь за суфле, вы оба! Оно оседает!
Мэйкрофт и Стейвли взялись за ложки. В этот момент раздался неожиданный гулкий треск, словно звуки отдаленного ружейного залпа, и поленья в камине вдруг ожили, ярко вспыхнув. Джо Стейвли сказала:
— Ветреная будет ночь.
8
Когда жена Гая Стейвли уезжала в Лондон, он терпеть не мог ночные бури: какофония стонов, воплей и завываний поразительно напоминала человеческие рыдания о его собственных утратах. Но сегодня, когда Джо была дома, неистовство бури за каменными стенами коттеджа «Дельфин» лишь успокаивающе подчеркивало уют и защищенность домашнего очага. Однако к полуночи самое худшее было уже позади,
— Я люблю тебя, Гай, и думаю, что не перестану любить тебя, но я не влюблена. Со мной такое уже случилось однажды. Это была сплошная мука, унижение и — предостережение. Так что теперь я собираюсь спокойно жить с человеком, которого уважаю, к которому отношусь с нежностью, с которым хочу прожить всю свою жизнь.
Тогда это условие показалось ему вполне приемлемым, да и теперь он считал точно так же.
А сейчас она сказала старательно небрежным тоном:
— Знаешь, в Лондоне я заходила к твоим компаньонам по практике. Виделась с Майклом и Джун. Они хотят, чтобы ты вернулся. Они так и не помещали объявления о вакансии, и пока не собираются, во всяком случае, в ближайшее время. Они просто завалены работой. — Джо помолчала. Потом добавила: — Твои бывшие пациенты все время о тебе спрашивают.
Гай молчал. А она продолжала:
— Это все прошло и быльем поросло. Я имею в виду историю с тем мальчиком. Во всяком случае, его семья уехала из этого района. И всем от этого только легче стало, как мне кажется.
Гаю очень хотелось возразить ей: «Он был не „тот мальчик“, а Уинстон Коллинз. Он жил в кошмарных условиях, а улыбка у него была такой радостной и счастливой, какой я ни у одного другого мальчишки в жизни не видел».
— Дорогой, нельзя вечно жить с чувством вины. В медицине такое случается очень часто, даже в больницах. И всегда случалось. Мы же люди. Мы делаем ошибки, выносим неверные суждения, ошибаемся в расчетах. В девяноста девяти случаях из ста наши просчеты замалчиваются. С такой нагрузкой, как в наши дни, чего еще можно ожидать? А мать этого мальчика слишком нервничала, все время чего-то требовала, не переставала тебя дергать — нам всем это известно. Если бы она тебя тогда не вызывала от него без всякой нужды, вполне вероятно, что ее сын был бы сейчас жив. А ты на расследовании ничего об этом не сказал.
— Я не собирался сваливать свою вину на плечи убитой горем матери, — сказал Гай.
— Ну и хорошо. Важно, чтобы ты сам для себя это признавал. А после эта жуткая неразбериха, обвинения в том, что все было бы по-другому, если бы мальчик был белый… Все быстрее утихло бы, если бы борцы против расовой дискриминации не ухватились за этот случай.
— А я не собираюсь утешать себя тем, что меня несправедливо упрекали в расовых предубеждениях. Уинстон умер от перитонита. Сегодня это непростительно. Я должен был пойти, когда его мать позвонила. Это одно из самых первых требований, которым нас учит медицина: ничего не оставлять на волю случая, если речь идет о ребенке.