Маяковская галерея

Маяковский Владимир Владимирович

РОСТ

У Пилсудского нет никакого роста. Вернее, росты у него разные: маленький — если бьют, большой — если победу празднует.

Когда старается вырасти рьяней, к нему красноармейца приставляют няней. Впрочем, военная не привлекает трель его: не краснозвездников, а краснокрестников норовит расстреливать.

ГОЛОВА

Крохотный лоб. Только для кокарды: уместилась чтоб. А под лобиком сейчас же идут челюстищи зубов на тыщу или на две тыщи. Смотри, чтоб челюстьце не попалась работца, а то разрастется. Приоткроется челюсть, жря или зыкая,— а там вместо языка — верста треязыкая. Почему уважаемый воин так обильно языками благоустроен? А потому такое языков количество, что три сапога, по сапогу на величество, — а иногда необходимо, чтоб пан мог вылизывать единовременно трое сапог:

во-первых —

Фошевы подошвы, Френчу звездочку шпорову да туфлю собственному буржуазному борову. Стоит на коленках и лижет, и лижет, только сзади блестят пуговицы яркие. Никто никогда не становился ниже: Пилсудский даже ниже польской марки. А чтоб в глаза не бросился лизательный снаряд — над челюстью усищев жесткий ряд. Никто не видал Пилсудского телеса. Думаю, под рубашкой Пилсудский — лиса. Одежда: мундир, в золото выткан, а сзади к мундиру — длиннющая нитка, конец к мундиру, а конец второй — держится Пуанкарой. Дернет — Пилсудский дрыгнет ляжкой. Дернет — Пилсудский звякнет шашкой. Характер пилсудчий — сучий. Подходит хозяин — хвостика выкрут. Скажет: «Куси!» — вопьется в икру. Зато и сахар попадает на носик этой злейшей из антантовских мосек. То новеньким заменят жупан драненький, то танк подарят, то просто франки. Устрой перерыв в хозяйских харчах — и пес моментально б сник и зачах. Должен и вере дать дань я и убеждения оттенить до последних толик: Пилсудский был социалистического вероисповедания, но по убеждению всегда иезуит-католик. Демократизм прихрамывает, староват одёр, у рабочих в одра исчезает вера. Придется и Пилсудскому задать дёру из своего Бельведера. П р и м е ч а н и е. Не очень ли портрет выглядит подленько? Пожалуй, но все же не подлей подлинника.

СТИННЕС

В Германии, куда ни кинешься, выжужживается имя Стиннеса. Разумеется, не резцу его обрезать, недостаточно ни букв, ни линий ему. Со Стиннеса надо писать образа. Минимум. Все — и ряды городов и сёл — перед Стиннесом падают ниц. Стиннес — вроде солнец. Даже солнце тусклей пялит наземь оба глаза и золотозубый рот. Солнце шляется по земным грязям, Стиннес — наоборот. К нему с земли подымаются лучики — прибыли, ренты и прочие получки. Ни солнцу, ни Стиннесу страны насест, наций узы: «интернационалист» — и немца съест и француза. Под ногами его враг разит врага. Мертвые падают — рота на роте. А у Стиннеса — в Германии одна нога, а другая — напротив. На Стиннесе всё держится: сила! Это даже не громовержец — громоверзила. У Стиннеса столько частей тела, что запомнить — немыслимое дело. Так, вместо рта у Стиннеса рейхстаг. Ноги — германские желдороги.

Без денег карман — болтается задарма, да и много ли снесешь в кармане их?! А Стиннеса карман — госбанк Германии. У человеков слабенькие голоса, а у многих и слабенького нет. Голос Стиннеса — каждая полоса тысячи германских газет. Даже думать — и то незачем ему: все Шпенглеры — только Стиннесов ум. Глаза его — божьего глаза ярче, и в каждом вместо зрачка — долларчик. У нас для пищеварения кишечки узкие, невелика доблесть. А у Стиннеса — целая Рурская область. У нас пальцы — чтоб работой пылиться. А у Стиннеса пальцы — вся полиция. Оперение? Из ничего умеет оперяться, даже из репараций.

А чтоб рабочие не пробовали вздеть уздечки, у Стиннеса даже собственные эсдечики, Немецкие эсдечики эти кинутся на всё в свете — и на врага и на друга, на всё, кроме собственности Стиннеса Гуго. Растет он, как солнце вырастает в горах. Над немцами нависает мало-помалу. Золотом в мешке рубахи-крахмала. Стоит он, в самое небо всинясь. Галстуком мешок завязан туго. Таков Стиннес Гуго. П р и м е ч а н и е. Не исчерпают сиятельного строки написанные — целые нужны бы школы иконописные. Надеюсь, скоро это солнце разрисуют саксонцы.

ВАНДЕРВЕЛЬДЕ

Воскуря фимиам, восторг воскрыля, не закрывая отверзтого в хвальбе рта, — славьте социалиста его величества, короля Альберта! Смотрите ж! Какого черта лешего! Какой роскошнейший открывается вид нам! Видите, видите его, светлейшего? Видите? Не видно! Не видно? Это оттого, что Вандервельде для глаза тяжел. Окраска глаза выжигает зноем. Вандервельде до того, до того желт, что просто глаза слепит желтизною. Вместо волоса желтенький пушок стелется. Желтые ботиночки,

желтые одежонки. Под желтенькой кожицей желтенькое тельце. В карманчиках желтые антантины деньжонки. Желтенькое сердечко, желтенький ум. Душонку желтенькие чувства рассияли. Только ушки розоватые после путешествия в Москву да пальчик в чернилах — подписывался в Версале. При взгляде на дела его и на него самого — я, разумеется, совсем не острю — так и хочется из Вандервельде сделать самовар или дюжинку новеньких медножелтых кастрюль. Сделать бы — и на полки антантовских кухонь, чтоб вечно челядь глазели глаза его, чтоб, даже когда испустит дух он, от Вандервельде пользу видели хозяева.

Но пока еще не положил он за Антанту живот, пока на самовар не переделан Эмилий,— Вандервельде жив, Вандервельде живет в собственнейшем парке, в собственнейшей вилле. Если жизнь Вандервельдичью посмотришь близ, то думаешь: на чёрта ему социализм? Развлекается ананасом да рябчиком-дичью. От прочего буржуя отличить не очень. Чего ему не хватает — молока птичья?! Да разве — что зад камергерски не раззолочен! Углубить в психологию нужно стих. Нутро вполне соответствует наружности. У Вандервельде качеств множество. Но, не занимаясь психоложеством, выделю одно: до боли Эмиль сердоболен. Услышит, что где-то кого-то судят,— сквозь снег, за мили, огнем юридическим выжегши груди, несется защитник, рыцарь Эмилий. Особенно, когда желто-розовые мальчики густо, как сельди, набьются в своем «Втором интернациональчике». Тогда особенно прекрасен Вандервельде. Очевидцы утверждают, божатся: — Верно! — У Вандервельде язычище этакий, что его развертывают, как в работе землемерной землемеры развертывают версты рулетки. Высунет — и на 24 часа начинает чесать. Раза два обернет языком здания заседания. По мере того как мысли растут, язык раскручивает за верстой версту.

За сто верст развернется, дотянется до Парижа, того лизнет, другого полижет. Доберется до русской жизни — отравит слюну, ядовитою брызнет. Весь мир обойдут слова-бродяги, каждый пень обшарят, каждый куст. И снова начинает язык втягивать соглашательский Златоуст. Оркестры, играйте туш! Публика, неистовствуй, «ура» горля! Таков Вандервельде — социалист-душка, социалист его величества короля. П р и м е ч а н и е. Скажут: к чему эти сатирические трели?! Обличения Вандервельде поседели, устарели. Что Вандервельде! Безобидная овечка. Да. Но из-за Вандервельде глядят тысячи отечественных вандервельдчиков и вандервельдят.

ГОМПЕРС

Из вас никто ни с компасом, ни без компаса — никак и никогда не сыщет Гомперса. Многие даже не знают, что это: фрукт, фамилия или принадлежность туалета. А в Америке это имя гремит, как гром. Знает каждый человек, и лошадь, и пес: — А! как же, знаем, знаем — знаменитейший, уважаемый Гомперс! — Чтоб вам мозги не сворачивало от боли, чтоб вас не разрывало недоумение, — сообщаю: Гомперс — человек, более или менее. Самое неожиданное, как в солнце дождь, что Гомперс величается — «рабочий вождь»! Но Гомперсу гимны слагать рановато. Советую осмотреться, ждя, — больно уж вид странноватый у этого величественного американского вождя. Дактилоскопией снимать бы подобных выжиг, чтоб каждый троевидно видеть мог. Но… По причинам, приводимым ниже, приходится фотографировать только профилёк. Окидывая Гомперса умственным оком, удивляешься, чего он ходит боком? Думаешь — первое впечатление ложное, разбираешься в вопросе — и снова убеждаешься: стороны противоположной нет вовсе. Как ни думай, как ни ковыряй, никому, не исключая и господа-громовержца, непонятно, на чем, собственно говоря, этот человек держится. Нога одна, хотя и длинная. Грудь одна, хотя и бравая. Лысина — половинная, всего половина, и то — правая. Но где же левая, левая где же?! Открою — проще нет ларчика: куплена миллиардерами Рокфеллерами, Карнеджи. Дыра — и слегка прикрыта долларчиком. Ходить на двух ногах старо. Но себя на одной трудно нести. Гомперс прихрамывает от односторонности. Плетется он у рабочего движения в хвосте. Меж министрами треплется полубородка полуседая. Раскланиваясь разлюбезно то с этим, то с тем, к ихнему полу реверансами полуприседает. Чуть рабочий за ум берется, — чтоб рабочего обратно впречь, миллиардеры выпускают своего уродца, и уродец держит такую речь: — Мистеры рабочие! Я стар, я сед и советую: бросьте вы революции эти! Ссориться с папашей никогда не след. А мы все — Рокфеллеровы дети. Скажите, ну зачем справлять маевки?! Папаша Рокфеллер не любит бездельников. Работать будете — погладит по головке. Для гуляний разве мало понедельников?! Я сам — рабочий бывший, лишь теперь у меня буржуазная родня.