Маяковский без глянца
Шрифт:
Маяковский:
– Всю жизнь! (Хохот.) <…> Итак перед вами, наконец, шестой поэт – я, Владимир Маяковский. (Рукоплескания возрастают после каждого свистка.)
Я сошью себе черные штаныиз бархата голоса моего.Желтую кофту из трех аршинов заката.По Невскому мира, по лощеным полосам егоПрофланирую шагом Дон-ЖуанаПродолжение этих замечательных стихов, как и всех остальных, вроде:
…Послушайте!Ведь если звезды зажигают,Значит – это кому-нибудь нужно? –прочту в третьем отделении нашего незабываемого вечера, а сейчас объявляем перерыв на четырнадцать минут, после чего выступит Давид Бурлюк.
Из публики кричали:
– Почему на четырнадцать?
– Чтобы отучить вас от дурных привычек к ровненькому, к установленному, к старенькому.
Маяковский сел под грохот рукоплесканий, криков, свистков, топота ног, яростных приветствий, свирепой ругани. <…>
Володя сказал:
– Прошло тринадцать минут. Продолжаем.
Раздался третий звонок.
В этот момент ко мне подошли трое из друзей-охранителей и по секрету сообщили:
– Уж семь дураков выставили на улицу – у них в карманах были соленые огурцы, картошка и какие-то пузырьки с жидкостью.
Я поблагодарил и попросил усилить надзор за хулиганами.
Сторож подал на сцену поднос с полсотней стаканов чаю.
Под сплошной шум мы снова засели за чай, угощая желающих.
Теперь уж публика привыкла, что мы сначала пьем чай и разговариваем.
И послышалось:
– А нам можно разговаривать с вами? Или опасно?
Маяковский, сняв цилиндр, улыбался:
– Именно поговорим по душам – мы ведь не на какой-нибудь там лекции.
Все захохотали:
– А у вас что?
– У нас чай с разговорами и деликатнейшими стихами. <…>
Рекорд успеха остался за Маяковским, который читал изумительно сочно, нажимая на нижние регистры, широко плавая желтыми рукавами, будто гипнотизируя окончательно наэлектризованную, но далекую от признания публику. <…>
Когда же взбешенные нашими выступлениями самодовольные пошляки и желчные мещане начинали слишком усердно свистеть, Маяковский зычно кричал им:
– Я испытываю наслаждение быть освистанным идиотами!
Из отчета газеты «Тифлисский листок»:
Три «пророка» в шутовских нарядах при поднятии занавеса сидели за длинным столом. В середине – Маяковский в желтой кофте, по одну сторону – Каменский в черном плаще с блестящими звездами, по другую – Бурлюк в грязно-розовом сюртуке.
На столе перед футуристами стояли стаканы чая, средней крепости, с лимоном и колокол. <…> Позвонив в означенный колокол, каковой приподнял с немалым трудом <…> Маяковский вошел на возвышение в правом углу сцены и заявил: «Я – человек умный». Публике сие понравилось. Потом г. Маяковский
Григорий Филиппович Котляров:
Что удивительно – не могу вспомнить, чтобы Маяковский улыбался перед аудиторией. Лицо его запомнилось мне не то чтобы только серьезным, но всегда спокойным. Даже парируя реплики в свой адрес, он не изменял этому своему поразительному спокойствию. <…>
Стекла в окнах дребезжали от дружного свиста. (Вместе с билетами касса продавала в обязательном порядке и свистки. И болельщики не отказывали себе в удовольствии воспользоваться ими.) Но и в этой обстановке Владимир умудрялся сохранять олимпийское спокойствие, которое доводило его противников буквально до исступления.
Владимир Владимирович Маяковский. «Я сам»:
Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто обрывались полицией на полуслове доклада.
Мария Никифоровна Бурлюк:
В апреле 1914 года Маяковский получил свой первый литературный гонорар за трагедию «Владимир Маяковский», выпущенную Бурлюком в издании «Первого журнала русских футуристов».
Вадим Габриэлевич Шершеневич:
Мы, вожди отдельных групп, в сущности еще «вожди без войска», ибо войско состояло из нас, вождей, собрались в моей квартире. Мы решили объединиться. Была составлена редакционная пятерка: Большаков, Бурлюк, Каменский, Маяковский и я. Постановлено было ликвидировать все издательства и организовать общий толстый журнал. Мы решили винтовки заменить пушкой.
Фракционность еще чувствовалась. И довольно сильно. Решено было стихи печатать в порядке жребия. Помню, как каждому хотелось открыть своими стихами «Первый журнал».
Слепа не только богиня правосудия. Жребий и случай тоже подслеповаты. Первое место досталось невзрачному Бенедикту Лившицу. В сущности, все были и довольны и недовольны. За Лившицем мы раскидались пестро. Маяковский оказался самым последним.
Он нахмурился, но возражать было нельзя; он сам тащил бумажки с фамилиями. <…>
Каменский и я сдали номер в печать. Набор был уже в машине, когда мы вышли. Через несколько минут в типографию прибежал Маяковский и дал еще одно свое стихотворение для набора. Расчет был правилен: так как не стоило из-за одного стихотворения переверстывать весь номер, то типография напечатала эти стихи впереди всех. Маяковский появился в первом номере дважды: он закрывал отдел стихов, но зато он и открывал его.