Майне либе Лизхен

Порошина Марина Витальевна

– Он ненавидит меня… Из-за Жени, да? – догадался Герман Иванович. – Но какое ему дело? Они думают, что старикам одна дорога – на кладбище? Но ведь это не так, Елизавета Владимировна, это же не так, правда? Это… жестоко! Если так, то мы с Женей уедем. Она мне… как внучка, я ее не брошу. В любую квартиру уедем. Она все равно потом Женечке останется. Иван не возражает. Он глубоко порядочный человек. Я не могу жить среди ненависти. Я ее не заслужил.

Ба молчала. Герман Иванович поднялся и, шаркая ногами, вышел из комнаты. На улице выл ветер. Ветка липы противно царапала по стеклу. Как странно,

раньше Ба не слышала этого звука, но ведь не за ночь же отросла эта ветка. Зимой деревья не растут.

Она еще немного посидела. На душе было муторно, и занятия никакого не придумывалось. Обед готов, телевизор надоел, новые книги из библиотеки Галина принесет только завтра. Да еще и этот ветер – даже во дворе, где есть полуразвалившаяся веранда, не посидеть. А в хорошие дни она любила сидеть на этой веранде, рассматривая замечательные рисунки, которыми Пустовалов в конце лета украсил бетонное ограждение вокруг мусорных баков. Там было и море, и пальмы, и бабочки. Случайные прохожие останавливались в изумлении, а жители соседних домов привычно мимоходом улыбались круглолицей русалке с чешуйчатым хвостом. От нечего делать Ба позвонила подруге Ольге Антоновне, которая жила в Городке чекистов. Рассказала о своих делах с обменом, о визите риелторши. Подруга доложила, что поручение – похлопотать за художника Пустовалова – выполнено. Оказалось, что министр Пустовалова знает и к просьбе помочь отнеслась с пониманием. А еще подруга просила узнать у соседа, нельзя ли купить у него рисунок недорого – послать друзьям, которые переехали к детям в Москву и на жизнь не жалуются, но… скучают и картинке с видом любимого горда были бы рады.

Ба обрадовалась тому, что ей нашлось занятие, и немедленно отправилась к Пустовалову «спрашивать про картинку». В глубине души Ба надеялась, что Пустовалов окажется не слишком занят и, может быть, поговорит с ней. В последнее время Герман Иванович, увлеченный новыми жизненными перспективами, мог говорить только об одном – о Женечке, но Елизавете Владимировне эта тема не казалась столь неисчерпаемой, и она скучала по их «вторничным и четверговым чаепитиям», которыми теперь Герман Иванович манкировал. Левушка приходил поздно, да и вести разговоры со старухой был не склонен – Ба его прекрасно понимала и не напрашивалась.

Пустовалов был занят не слишком. Он валялся на кровати, в комнате было душно и темно от наглухо задернутых темных штор. Одежда кучей лежала на полу, один ботинок валялся у кровати посреди подсохшей лужи, второго нигде не было видно. У Ба упало сердце – неужели опять запил?

– Алексей Николаевич! – осторожно позвала она. – У вас входная дверь не заперта.

– Проходите, Елизавета Владимировна, – отозвался хозяин. Голос был слабый, неузнаваемый.

– Что с вами? – забеспокоилась Ба. – Вы заболели?

– Можно и так сказать, – чуть громче отозвался художник и охнул, как от боли.

Ба подошла ближе, вгляделась и тоже охнула: лицо Пустовалова было покрыто ссадинами и кровоподтеками. Но в Ба сразу проснулся профессионал, и охать она больше не стала. Отдернула штору на окне – Пустовалов болезненно сморщился от хлынувшего в комнату потока света, но ей было не до этого. Вернувшись к кровати, мягко, легкими ловкими касаниями, но решительно задрала на лежащем майку, осмотрела –

тоже кровоподтеки, но ребра, кажется, целы.

– Рука… – прошептал Пустовалов. – Руку очень больно. Сломана, наверное.

– Точно может показать только рентген, – деловито откликнулась Ба, ощупывая руку. – Но вроде бы все цело. Так больно?

Вместо ответа Пустовалов сморщился и закряхтел.

– Это нормально, – утешила его Ба. – И отека нет.

Любая нормальная женщина на ее месте спросила бы – что случилось. Но Ба задала другой вопрос:

– Почему вы меня не позвали, Алексей Николаевич?

– Поздно было, – морщась от боли, ответил художник. – Я вчера вернулся уже в двенадцатом часу. А они во дворе…

– В нашем дворе? Странно… – удивилась Ба. – Что они от вас хотели? Это летом у нас во дворе чужих полно, всякая пьянь шатается, приключений ищет. А вчера был мороз, просто так никто во дворе стоять не будет. На человека с деньгами вы, уж извините, не похожи.

– А я вчера как раз с деньгами был, – криво усмехнулся Пустовалов. – У меня в сумке пятнадцать тысяч было. Нет, то есть к вечеру уже меньше осталось, но все равно…

И опять вместо наводящих вопросов по поводу происхождения денег Ба осведомилась о наличии у Пустовалова бинтов, пластыря и прочих вещей вроде перекиси водорода, названия которых хозяину квартиры ничего не говорили. Поскольку ничего такого, конечно же, не было, Ба отправилась к себе и вернулась с какими-то мазями, коробочками, бинтом и даже шприцем, от одного вида которого Пустовалов затосковал и по-детски заныл, что ему «уже лучше» и «давайте не будем». Но Ба не имела ни малейшего намерения слушать его причитания. Она молча и ловко делала свое дело, и Пустовалов, поняв, что сопротивление бесполезно, а главное, – поверив, что «очень больно не будет», подчинился ее рукам и безропотно проделывал все, что ему было велено.

Закончив, Ба полюбовалась на свои труды, еще раз ощупала синяк под глазом забинтованного и облепленного пластырями Пустовалова и сообщила:

– Пожалуй, все. Все, что можно сделать дома. Но в больницу вы, конечно, не поедете.

– Конечно, не поеду, – замотал головой художник и даже не охнул – ему и правда стало легче. И если до этого момента он смотрел на соседку с испугом, то теперь – с благодарностью.

– Но в милицию надо сообщить. Вы их видели? Запомнили?

– Трое. В куртках, в шапочках вязаных. У одного кольцо с печаткой. Он мне руку вывернул… очень больно. А лица у них… никакие.

– Вы художник, что значит – никакие?! – возмутилась Ба. – Вы можете нарисовать их портреты, мы передадим их в милицию, я по телевизору видела…

– Так то по телевизору, – слабо махнул рукой Пустовалов. – А в жизни никто и заниматься этим не будет. Я в милицию не пойду. Бесполезно это все.